Тогда проснулась совесть у соседей, и всем миром его стали выхаживать. Кто сунет кусок- хлеба, кто вареную картошку, а кто и крынку молока принесет. Коровенка-то у Глебовны, как уже говорилось, не дойная. В свой двор с незапирающимися воротами заходила только днем, спасаясь от оводов, а ночью паслась в стаде или щипала траву за околицей, как приблудная.

Злой стал Николка после болезни и в своем одиночестве. Даже подношения у баб принимал рывком, словно отбирал свое. Со мной еще так-сяк водился, а с другими ребятами и знаться не хотел.

Как-то ночью я пас свою карюху на озадках. И Николка от нечего делать был со мной. Разожгли костер и стали обабки жарить, нанизывая их на вересковые прутья. После дождей грибов-обабков кругом была пропасть. Только нет у нас соли.

- У Чураевых я видел полмешка соли. Вот живут, мироеды, живоглоты! сказал Колька, помолчав, и признался: - Мы, Ванька, оба с тобой трусы. Побоялись тогда председателю показать, где у Чураесых хлеб запрятан. А сколько людей можно было бы накормить тем хлебом!

- Давай завтра вместе пойдем в Совет и заявим, - предложил я.

- Голова - два уха! Да они хлеб-то уже десять раз перепрятали. Кто нам поверит?

Обжигаясь, жуем обугленные обабки: после смерти Глебовны с сыновьями мы оба страшно боялись дизентерии.

- Слушай, Колька, а что если подговорить наших мужиков и отобрать хлеб у Чураевых и Грибовых?

Сообща-то наверняка бы нашли.

- Так и подговоришь наших мужиков! Все боятся. Уж на что Пашка Богомолкин злой на буржуев, а и тот ругается, но ничего против них не сделает.

Я вот надумал другое.

И замолчал. Расспрашивать его без толку: пока сам не захочет, ничего из него не вытянешь.

Сходил Николка в перелесок, принес сухого валежника, подкинул в костер. Высокое пламя поднялось над полянкой.

- В городе набирают добровольцев в Красную гвардию, - заговорил дружок. - Берут туда только пролетариев, у кого ничего нет. Вот я и запишусь.

А потом с красногвардейцами и с винтовками нагрянем на Чураевых и на Грибовых. Тогда узнают! Все перетряхнем, а хлеб добудем!

Заколотил Николка тесинами крест-накрест окна у своей избы и погнал коровенку в город. Думали, на хлеб менять, а он ее сдал красногвардейцам на мясо и сам записался в отряд. Его приняли, хотя ростом он и не удался, зато в плечах широкий, и годов ему исполнилось семнадцать.

А мне куда? Не сидеть же в деревне в сторонке, когда идет такая заваруха! Уж ежели Николка нашел свою жизненную тропу, так почему я, как слепой котенок, не знаю, куда податься?

И пошел я за советом опять к Андрею Михайловичу. Он теперь стал начальником уездной Чека и выбран членом укома РКП (б).

Безо всякой хитрости я изложил ему свою затаенную мечту:

- При старом режиме попал бы я в школу прапорщиков и стал бы служить в царской армии и заставили бы меня защищать буржуев. А ведь при новой, Советской власти я могу стать красным офицером и служить своему народу. Я слышал, что в Петрограде открылись курсы красных командиров. Нельзя ли и мне туда?

- Правильно, есть такие курсы. Тебе сколько лет? - спросил Андрей Михайлович.

- Уже семнадцатый!

- Вот, когда будет восемнадцать, тогда и направим тебя учиться командовать. А пока...

- И направили меня секретарем в наш волостной комитет бедноты.

КОМБЕД

В волостном комитете бедноты я секретарем, а председателем - Сергей Лазарихин. Мужик сорока лет, саженного роста и широкий в плечах. У него густая светло-русая борода, кудрявая голова, ясные пытливые глаза с добродушным прищуром. Он неграмотный и вместо подписи поначалу ставил три креста, но вскоре я научил его расписываться печатными буквами - С. Лаз. По этому поводу насмешники прозвали его Слазь. Однако Лазарихин и не думал слезать со своего руководящего поста, а старательно выполнял указания из уезда.

В какой-то канцелярской книге волостного правления я вел записи о деятельности своего учреждения безо всякой'системы. Записывал все подряд: задания по продразверстке, раскладку ее по деревням (а их в волости до полусотни), записывал, какая деревня сколько сдала хлеба и сена по продразверстке,сколько выходило подвод на железнодорожную станцию по трудгужповинности... Вряд ли кто, кроме самого писаря, мог разобраться в этом учете. А хлеб сдавали, подводы по нарядам выходили.

В комбед, занимавший дом бывшего волостного правления, с утра набивалось полно народу: так, от нечего делать и полюбопытствовать, чем занимается "новое присутствие". Председатель сидит за столом бывшего волостного старшины, я - рядом, сбоку, со своей книгой.

- Давай, Ванька, читай, что там из уезду пишут?

Прочитываю вслух циркуляр, написанный от руки фиолетовыми чернилами и слепо отпечатанный на шапирографе. В нем требуют погашения недоимки по продразверстке.

- Кому написана бумага? - спрашивает председатель.

- Всем комбедам.

- Это не нам, откладывай. Вот когда напишут Покровскому комбеду, тогда другое дело.

- А вот разнарядка: нашему комбеду отпускают сто ламповых стекол, пятнадцать стаканов, две пары дамских туфель и один хомут.

Если до этой минуты посетители тихо переговаривались между собой, не мешая председателю вершить служебные дела, то распределение товаров вызвало большие споры и бестолковый галдеж.

- Тише, мужики! - перекрывает шум Серега. - Так у нас дело не пойдет. Ступайте-ка по домам, а мы тут с Ванькой посмотрим, кому и что давали, и раскидаем по совести. Вы меня знаете" обманывать не стану. Всем не достанется, а в очередь кому-то и перепадет что-нибудь.

Мужики нехотя покидают комбед.

Мы с председателем долго мудрим над решением трудной задачи, прикидывая так и сяк, и наконец раскидали по мелким деревням кому стакан, кому дватри ламповых стекла. Дамские туфли дали в Комолово.

- Там у попа две девки-модницы, а дамские туфли поди на высоком каблуке, нашим бедняцким ни к чему, а поповнам вполне подойдут, - рассудил Лазарихин. Я не спорил.

Для самого комбеда оставили один стакан, одно ламповое стекло и хомут.

- Еще бы нам лошадь с санками - вот бы погонял по деревням и потряс бы буржуев! - мечтал председатель.

Однажды в лютый морозный день заявился в комбед Степан Чураев в грязной шубенке, в каких обычно ходят во дворе за скотиной.

- Здорово, крещеные, - произнес он принятое в наших местах приветствие, подходя к столу и протягивая ладонь правой руки, а левой отдирая ледяные сосульки с редкой бороденки.

Лазарихин пальцем показал на стену, где висело нарисованное мною крупными печатными буквами на оборотной стороне обрывка обоев объявление: "РУКОПОЖАТИЯ ОТМЕНЯЮТСЯ".

- Читай!

- Неграмотные мы, - смиренно проговорил Степан, усаживаясь на лавку поближе к председателю, улыбаясь и выражая полную угодливость. - К вам я, Сергей Андреевич, с жалобой.

Председатель от удивления даже рот разинул, а Чураев продолжал:

- Обидели меня соседи.

- Тебя обидишь!

- Право, обидели. Сам посуди: ту хлебну разверстку, что ты наложил на нашу деревню, соседи всю на меня переложили. Ты ведь знаешь мои достатки.

Где я возьму двадцать пудов? Это ведь целый воз хлеба!

- У себя в амбарах и возьмешь, а ежели в землю закопал - отроешь. Когда я на тебя хребтину гнул, ни к чему мне было считать твои достатки: знал, что много. Ну а раз соседи наложили на тебя, дак и ладно: мир больше знает. А теперь ступай, вот бог, а вот порог.

Бога в большом углу, куда указал Лазарихин, не было:, икону Николая Чудотворца комбедовцы выбросили в первый же день своего правления.

- До свиданьица, коли так. Гора с горой не сходится... - уже без улыбки, а с угрозой проговорил Степан, хлопнув дверью.

Серега раскатисто расхохотался:

- Потеха! Ты знаешь, Ванька, ведь меня, кажись, первый раз назвали по имени-отчеству. Все Серега да Серега, а тут Сергей Андреевич!

Хотел было и я звать его Сергеем Андреевичем, а он против: