Достает кисет с табаком и листок бумаги, вырванный из какой-то книжки. Свертываем цигарки. Тимоха свою вставляет в толстый блестящий мундштук из алюминия. Что-то знакомое померещилось мне в этой штуке.

- Где ты достал такую красоту? - спрашиваю.

- А-а, - равнодушно тянет Тимоха, а самого так и распирает гордость. Заработал. Два раза съездил за сеном у Степки Чураева, вот и получил.

- Разве он курит? Ведь он старовер.

- Никто у них не курит. Говорит, что нашел.

Тут меня и осенило! Из такого мундштука постоянно курил Лазарихин. А ведь когда его, подбитого, в избу затащили и всего обшарили, даже кисета с табаком не нашли.

Андрей Михайлович потом мне рассказал:

- В тюрьме Чураев. Скоро будет суд. Что у этого кулака сильнее всего, так это жадность! Мундштук - безделица, а позарился и на эту малость. Ловко, подлюга, замел следы своего преступления: никто не видал, как он уходил из дому, как подкараулил Лазарихина, как ударил его из-за угла увесистым поленом.

И погоду выбрал снежную, вьюжную. Поди докажи!

Когда он сознался в покушении на жизнь председателя комбеда, то клял себя и ругал на чем свет стоит.

"На кой, - говорит, - мне этот мундштук? Ведь некурящий я, а пошто взял у Сереги? Правда, у него больше и взять было нечего. Выбросить бы ту штуку - и концы в воду, а жалко. Вещь! Тут Тимоха подвернулся, поработал у меня денек, накормил я его ина, пользуйся! Парень и рад тому".

Андрей Михайлович похвалил меня:

- Ты, Ваня, молодец! Сообразил насчет мундштука. От той ниточки и клубок размотался.