С третьим же бывшим канцлером — Шлейхером — все оказалось очень просто. Вскоре после завтрака один из друзей Шлейхера разговаривал с ним по телефону и вдруг услышал, как он, повернувшись к кому-то, сказал: «Да, я генерал фон Шлейхер…» Затем друг Шлейхера услышал в трубке три выстрела, и телефон умолк.

Грегор Штрассер обедал с женой и детьми у себя дома, когда явились гестаповцы, ни слова не говоря, забрали его и увезли куда-то… И так далее, и так далее. Карл Эрнст Тербовен, начальник берлинских СА, успел лишь начать свой медовый месяц: молодоженов арестовали в Бремене, когда они собирались отплыть на остров Мадейру. Оттуда его целым и невредимым доставили в Берлин, ибо по сценарию «заговора» его должны были застигнуть в тот момент, когда он, следуя приказу Рема, намеревался захватить город…

Даже имя Пуци Ханфштенгля каким-то образом попало в чей-то список, но Пуци повезло: когда развивались все эти события, он пьянствовал в Гарварде со своими бывшими однокурсниками. Итак, Пуци остался жив, что, впрочем, никого не волновало, ибо его вес в политической жизни страны был равен нулю, а потому едва ли стоило даже тратить на него пулю. Правда, многим другим, которые весили еще меньше, не повезло. «Повезло» — «не повезло»… когда речь идет о сведении личных счетов, все превращается порой в сделку, совсем как вопрос о черных и белых шарах, которые получит кандидат в члены лондонского клуба при баллотировке. «Если мой друг такой-то останется в вашем списке, то ваш друг Как-бишь-его останется в моем — либо пройдут оба, либо никто!»

В охваченной паникой столице, где никто не знал, чей черед следующий, одни слухи сменяли другие: «Рем застрелился!», «И Штрассер тоже!», «И Шлейхер…» Иностранная пресса жаждала неопровержимых фактов и не желала ждать. И вот в субботу днем, поскольку Геббельс еще не вернулся из Мюнхена (а Пуци, на ком лежала работа с иностранной прессой, находился за границей), Геринг лично созвал корреспондентов, изложил им в общих чертах «Заговор Рема — Штрассера» и прочел заранее заготовленную лекцию о коррупции СА.

— А Шлейхер? — спросил кто-то, когда Геринг уже повернулся, чтобы уйти.

— Шлейхер тоже плел интриги против нашей страны с одной иностранной державой. Он по глупости оказал сопротивление при аресте и погиб в перестрелке.

Так все было поставлено на свои места… Но тут пришло известие, что с минуты на минуту должен прибыть Гитлер, поэтому у Геринга не было времени отвечать на вопросы и он покинул корреспондентов, онемевших от изумления.

Геринг и Гиммлер оба ждали на бетонированной дорожке аэродрома «Темпельгоф» своего хозяина. Однако самолет Гитлера запаздывал, и прежде приземлился маленький «юнкере», прилетевший из Бремена, и из него вышел Карл Эрнст Тербовен… Встречавшие вытаращили на него глаза: Карл Эрнст опоздал на собственный расстрел, о котором было объявлено три часа назад! Этого Тербовен, конечно, не знал: он воспринял свой арест как очередную выходку Геринга, которой Рем с Гитлером быстро положат конец… Он так и умер, глубоко убежденный, что произошел предвиденный им правый переворот, осуществленный армией, к которой присоединился Геринг (что в известной степени, собственно, и произошло), и, когда его расстреливали, громко крикнул в лицо карателям: «Хайль Гитлер».

Так в чем же все-таки Эрнст был виноват (ибо никто не верил официальной версии)? Может быть, Геринг, думали люди, хотел убрать его потому, что он знал правду о пожаре рейхстага?

Хайль Гитлер! Наконец-то объявили о прибытии самолета канцлера и он пошел на посадку.

Если Гитлер в Мюнхене выглядел не наилучшим образом, то теперь вид у него был еще хуже — отекшее, бледное лицо, озаренное поистине вагнеровским кровавым закатом. Желая сберечь голос, он молча приветствовал встречавших, здороваясь с ними за руку; солнце закатилось под щелканье каблуков почетного караула.

Затем Гитлер вместе с Герингом и Гиммлером направился к своей машине; Геббельс прихрамывая шел сзади, на лице его читалась лихорадочная работа мысли. Как только они отошли достаточно далеко от остальных встречающих, помельче, Гиммлер вытащил свой список — большинство имен в нем было уже помечено галочками — длиннющий список и потому изрядно потрепанный. Гитлер взял его в руки и повел пальцем вдоль столбика, задавая вопросы, на которые Геринг с Гиммлером, шедшие по бокам, взволнованно нашептывали ответы. Во-первых, как насчет Папена? Геринг улыбнулся: он ловко обманул этого ловкача вице-канцлера, заманив его к себе на квартиру, в то время как Гиммлер вломился в его канцелярию… Этот идиот вздумал козырять своими титулами: я-де вице-канцлер… и в отсутствие канцлера осуществлять всю полноту власти… Хотел звонить президенту… Хотел поднять армию. Но он, Геринг, быстро положил конец этому вздору… Так где же он теперь? Фон Папен сидит в своем доме, окруженном эсэсовцами, напрочь отрезанный от мира, — с ним ничего не сделали, но и он ничего сделать не может. А тем временем Гейдрих прочесывает частым гребнем горы бумаги в его канцелярии: хочет найти что-нибудь такое похлеще, что бы ему припаять…

Гитлер одобрительно кивнул. А Шлейхер? Ну, этот интриган — серый кардинал из генералов — лежит мертвый вместе со своей женой. Гитлер снова кивнул в знак одобрения. А Штрассер? Тут ответил Гиммлер: его бывший патрон сидит под замком в тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе, дожидаясь…

Что?! Штрассер все еще жив? Люди, находившиеся в пятидесяти ярдах от них, увидели, как фюрер вдруг дернул головой в приступе ярости, а почему — об этом знали лишь Геринг и Гиммлер.

Штрассера сначала поместили в переполненной тюрьме вместе с другими, потом перевели в отдельную камеру. Поздно ночью, когда Гитлер наконец забылся давно заслуженным сном, его бывший вербовщик душ увидел, как в зарешеченное окошечко его двери просунулось дуло револьвера, он сделал шаг в сторону, и первая пуля пролетела мимо; тогда он ринулся в угол, где пистолет не мог его достать. Но тут дверь отворилась, и Гейдрих с Эйке собственной персоной вошли, чтобы покончить с ним.

Следом вошел тюремщик с ведром и тряпкой — привести камеру в порядок, ибо Штрассер все забрызгал кровью, точно свинья. Но тюремщика отослали обратно: пусть кровь останется и весь мир отныне знает, что такое ГЕСТАПО.

Занимался новый день — воскресенье. До сих пор население Германии в общем почти ничего не знало о «Заговоре Рема — Штрассера», как не знало и о том, сколь легко могли потерпеть крах героические усилия фюрера (и Геринга) по спасению государства, и Геббельс начал волноваться. Надо было запускать всю пропагандистскую машину на полный ход, чтобы оправдать «чистку»; усиленно чернить Рема и навести такой глянец на нимб, окружающий голову Гитлера (и Геринга), чтобы он сиял, как полуденное солнце, и инстинкт подсказывал Геббельсу, что надо немедленно выходить по радио в эфир. Однако Гиммлер и гестапо умоляли его повременить, поскольку программа истребления выполнялась медленнее, чем было намечено (требовалось еще разыскать некоторых разболтанных субъектов, которые оказались совсем не там, где следовало).

В полдень фюрер наконец был одет и мог предстать перед своими приближенными. В глазах «двора» он уже сыграл свою роль и теперь должен был сидеть и отдыхать, предоставив им играть свои роли, а не мешаться с истерическими воплями у них под ногами, но они зря на это надеялись. Он был взвинчен и чрезвычайно возбужден, как в те минуты, когда начинались его опасные crises de nerfs[54].

Оба адъютанта — и Фридрих, и Брюкнер — знали, что хлопоты вчерашнего поворотного дня представляли собою лишь наименее трудную часть их обязанностей; главным в их работе была психотерапия — чтение вслух и всяческое ублаготворение своего хозяина. Брюкнер решил устроить чаепитие в саду рейхсканцелярии — с дамами и множеством сладостей, но до этого надо ждать еще полдня, таким образом Фридриху выпало на долю следить за тем, чтобы до тех пор фюрер не взорвался.