Семнадцать лет болела она им и сразу, без слов, без слез все простила ему и радовалась, что он рядом, - это и было счастье, не раз оплаканное и похороненное ею.

Она захлебывалась словами о том, как ходила на заимку, как издали глядела на избу Никона, как искала его в лесу.

Он с удивлением слушал ее и бормотал, что у него зря прошли семнадцать лет, что двор, отец, жена, заимка стали ему чужими, что он уйдет от них, обоснуется гденибудь и приедет за нею, за Пелагеей, и Егоркой. Она хватала его за руки и все откидывала с его лба волосы, как бы стирая наметившиеся там морщинки. Он, пошатываясь, прошел от нее в волостное правление и взял паспорт, на обратном пути купил у Карпа лошадь, платок, ситцу и вязанку баранок. Пелагея поила его чаем, помогала запрягать и дрожала: а ну, как он опомнится и не покинет заимки, - тогда этот сон на яву будет ее последней радостью.

У околицы она припала к Никону, как припадают к дорогим людям в последние раз, долго глядела на дорогу и уныло плелась к трехоконной избушке, при взгляде на которую прохожий и проезжий думали: "Бобылка живет".

Х

Встречать Никона выбежала Бурка, и он с горечью подумал о ней: "Останется без меня". Акима больше всего обрадовала привязанная к задку саней лошадь:

- Вот это та-а-ак, этто хорошо! Дай-ка я распрягу.

В избе полыхала лучина, на столе стоял ужин, Настя стояла у светца и в бок следила за Никоном. "Хорошим стал", - раздеваясь, подумал он и полез на полати.

- Гляди, а ужин?

- Сыт.

Настя убрала со стола, спиной приникла к голубцу и вперила глаза в угол. Аким от порога подмигнул ейвсе, мол, ладно! - и долго говорил о новой лошади. В плошку с водой от догорающей лучины падали угольки и протяжно шептали:

"Спи-и... спи-и..."

Вспыхнув, лучина погасла, и в светце осталась полоска золота. Темнота клубилась вокруг нее, лизала ее и шамкающе проглотила. Веки Никона сблизились, а на рассвете его так же, как и вчера, толкнуло:

"Вставай".

Он зажег и заправил в светец лучину, достал из укладки белье, в кладовушке выбрал несколько шкур, запряг купленную вчера лошадь и со двора прислушался к гулу леса.

На столе уже стояли шаньги и молоко.

"Не спят, таятся".

Никон оглядел избу, снял со стены ружье, вшитый в кожу охотничий набор и положил у двери. Потом тихо взобрался к разметавшимся детям, поцеловал их и надел тулуп.

- Поел бы. - шепнула Настя.

- Сыт.

- В дорогу собрать, поди, надо?

- Спасибо.

- Скоро ждать?

Никон задул лучину и о порога крикнул:

- Спите!..

В сенях он погладил Бурку и запер ее в кладовушку, за воротами во все стороны поклонился лесу, под уздцы подвел лошадь к залитому полымем печи окну соседа и постучал в него. Губин с порога глянул ему в лицо и отшатнулся.

- Не узнаешь? Ухожу от вас. Скажи отцу: ушел, мол, сын новое место искать. Насте скажи: не муж я больше ей.

Дом, скотину-отцу и детям...

Губин и Анна вышли за ним. Он стучал в окна изб, прощался и рос в глазах заимцев, сбрасывал шелуху хвори и становился прежним.

Сзади раздался плач, - в сарафане, без платка летела Настя, за нею бежал Аким в развевающемся тулупе.

"Костя известил", нахмурился Никон, садясь в сани, и стегнул по лошади.

- Да на кого-о-ж спокида-а-аешь! - ринулось за ним.

XI

Пелагея с полуночи стряпала, вынимала из укладки вчерашние подарки и разглядывала их. Когда наступило утро, она часто приникала в окошку, выбегала на крыльцо и за ворота. Иззяблась воя, издрожалась, завязала в платок подорожники и пошла в сторону заимки.

- Куда это ты? - спрашивали ее.

- Да тут, - пряча лицо, уклончиво отзывалась она и без слез плакала: "Не едет, ой, не едет, горемычная моя головушка!" Она заглянула к Герасиму во двор, в лавку Карпа и заспешила дальше; завидев знакомую дугу, засияла, заторопилась, с разбегу припала к Никону и залилась словами:

- Всю меня за ночь извело. Шанег вот, пирогов напекла тебе, стерегла, все боялась. И куда-а летишь?

Хоть дене-ечек поголубить бы-ы те-бя-а-а.

Она-дрожала от печали, от любви и была благодарна всему, что послало Никону горе и дало ей радость-на студеном ветру дороги, под взглядами стылых избяных окон еще раз обнять его.

- Сыну, сыну скажи все и поклонись ему. И живи, жди тут меня. Я скоро извегцусь.

По ту сторону села, на резком ветру Пелагея оторвалась от Никона и засеменила за ним следом. Дорога уносила его все дальше и дальше. Лошадь как бы припала к снегу, юркнула за сугроб и закачалась точкой. С этой точки, маленькой, вместившей вое счастье, Пелагея не сводила мокрых глаз; вдруг увидела бегущую Бурку, упала и забилась о дорогу: собака летит, собака догонит любимого, собака в горе и радости будет с ним, а она, Пелагея, может быть, никогда не увидит его и в одиночестве состарится.

1915-1922 гг.