Ветер подгонял его в бок. Из-за елей с озера в глаза плеснулась залитая светом ширь. На ней пятнами синели тени сугробов и золотился в вечернем солнце ивовый куст.
Вдоль дороги монашенками качались наклоненные вешки, а эа ними самоцветным дымком извивалась поземка.
"Метет", - подумал Никон и свернул на просеку.
Ноги сползали о вылощенных полозьями лент дороги. Из-под треуха, из валенок уходило тепло. Никон загибал, тискал подмышки руки, размахивал ими, обессилев, скрипнул зубами и ринулся к речке, на. мельницу.
Все быстро куталось в дымок и смутнело. На мостике Никон оскользнулся, перебежал его и стукнул в дверь мельницы. Среди лопастей пискнул отзвук-и все. Хмель уже вымерз из головы. Никон застучал в дверь ногами, коленом, крикнул и побежал на дорогу, под ветвеной -свод. В небе уже качались звезды, потом проглянула дуна, на дороге заиграли пятна и полосы света. Впереди что-то треснуло и обрадовало Никона: навстречу, путая лунную паутину, кто-то двигался.
Никон открыл рот, чтобы назвать мельника по имени, но тут же обомлел, кинулся назад, вправо, влево, сошел с дороги и опустил руки: на него шел медведь, тот самый, самку и пестуна которого он убил.
Озноб скрутил Никону руки и притянул к голове кровь. Из валенок юркнуло последнее тепло, и ресницы опустились. Медведь приближался с расстановками и нюхал холод. "Учует мой дух, узнает", - содрогнулся Никон, ловя скрип снега под лапами. Сиплое дыхание придвинулось, зазвучало рядом и задуло в Никоне думы и набегавшую на язык молитву. Воздух показался ледяной водой, готовой закружиться, сломать его, Никона, смешать с лесом, с мерзлой землей и умчать во тьму.
Сердце тоскливо сжалось: "Ходит один, скушно ему".
Глаза под сомкнутыми веками заныли от желания собрать силы и, если медведь тронет, сопротивляться, душить его, засунуть ему в горло руку. Так, верилось, легче будет умирать.
И тут же показалось, что ничего этого нет, что ему мерещится, будто за его спиною звенит тишина, а на него дышит медведь. Ведь только во сне внук покойного Пимена может стоять перед медведем с закрытыми глазами.
Никон открыл глаза и застучал зубами. Из-за вершины ели вкованная в небо луна обливала медведя светом.
Остинки шерсти на ушах его белесились. Тень лохматой головы упиралась Никону в ноги, глаза, отделенные косой полосою света, сторожаще мерцали. Медведь глядел Никону в лицо и, мнилось, узнавал его. Никону хотелось опять закрыть глаза, но он не мог сделать этого, - веки не повиновались.
На луну наплыло облако, и медведь шевельнулся.
Кожа на голове Никона как бы покоробилась, и весь он стал искоркой, которую сейчас схватит и погасит выгнанный им из берлоги зверь.
Луна выглянула, медведь сузил глааа и глухо чихнул, подавшись мордой вперед. По телу Никона пошла резь, в глазах засновали змейки, будто сбоку вспыхнула лучина.
Никон напружился, но медведь отступил от него, задом медленно пошел прочь, свернул с дороги и, как бы хватая на снегу пятна света, заторопился в ельник.
V
Никона подобрали во дворе Герасима, у колодца, утыканного опрокинутыми к земле сосульками. Возле него ало кружилась собака и царапала свою тень. Никон отбивался от людей, а в избе оторопело водил глазами и не понимал: замерзает он и видит сон или вправду лежит в тепле?
Его растирали, а ему казалось, будто из его рук и ног выдергивают жилы. Он корчился, ерзал по тулупу головою и взвизгивал. Вернувшийся с заимки Герасим начал, было, рассказывать ему, как его искали на заимке, и умолк:
Никон, не мигая, глядел на него вытаращенными глазами, а главное-на его голове, которая еще сегодня была рыжей, клочьями серебрилась седина.
Чай Никон пил жадно, ронял на стол блюдце и испуганно выпрямлялся, когда у него брали чашку. Пил он много, но согреться не мог, а когда его одели и поставили на ноги, в ужасе попятился от распахнутой двери и замахал руками на клубы пара из сеней.
Его под руки вывели на двор, усадили в сани, и лошадь помчалась вдоль изб, к плывучей над лесом луне. Герасим хлопал кнутом и жалел.что не подвесил к дуге колокольца:
сверкавшие в тени треуха глаза Никона пугали его.
- Ты,Никои,не обижайся! - закричал он;-Мывшутку подлили тебе в пиво спирту. Слышь?
Никон не отозвался.
- Слышь?
Глаза Никона светились неподвижно. Герасим гикал и свистал, пока впереди не забрехали заимские собаки.
VI
Чьи-то губы касались волос, щек, лба и звенели в уши:
- Седой-от ты-ы, седой-ой стал...
Никон открыл глаза. Над ним склонялась Настя, по пояс скрытая полатями, целовала его и плакала.
Ее слова, пальцы как бы расшевелили стоявший в его груди клубок холода. Он отодвинулся и с мукой ощутил, как по спине, отнятой от належанного места, крадется озноб.
- Сгубили те-е-е... белоо-ой стал...
Под глазами Никона появились мешки, борода с краев поседела, голова казалась вывалянной в золе. Настя провела по ней ладонью и заплакала громче.
Никон спустился с полатей, пнул ногою дверь, юркнул наружу и бегом вернулся назад. Сутулясь, стучал зубами и, пока Настя собирала на стол, тянулся к печке. Дети жались в сторону и ели пугливо: а вдруг отец опять схватит скамейку, нальется жаром и начнет бить посуду, стол?
Никон торопливо подносил ко рту ложку и обжигался.
От горячего холод в груди размякал и отходил от сердца.
После еды Никон кивнул на пол, где лежал парень с полотенцем на лбу, и спросил:
- А тот где? Помер?
- Что ты? Отошел.
Настя украдкой взглядывала на Никона и не знала, о чем говорить. Аким вернулся с озера холодным, белым, в ледышках. Никон метнулся от него на полати, лег под тулуп, спрятал под дерюгу голову, сжал коленями руки и замер. День за днем лежал он так и не мог согреться.
Порою ему грезился сгинувший в солдатах, худой и говорливый сверстник Филька. Он как бы выплывал из навеваемой дремой дымки и выплывал не парнем, а мальчиком: стоял он у реки в ледоход, залитый солнцем, кивал на льдины и лепетал:
- Гляди, гляди, как плывут... а вон, вон...
От этого лепета, от веселых серых глаз Никон молодел.
На его губы наплывала улыбка, и в груди притихали томящая боль и холодные колики.
Но хлопала дверь, кричала Настя, счастье уходило из-под дерюги, и холодный клубок колючками впивался в сердце. Надо было дыханием вытеснять из-под дерюги холод и ждать, пока станет легче.
Сердце стучало громко, часто. Никон вслушивался в него, тосковал и тужился представить, как Филька умер на чужбине. Чужбина рисовалась ему огромной, пустой, только улыбка Фильки цвела на ней, - больше ничего не было.
Однажды вместо Фильки Никону привиделся старичок в малице, с палочкой, и по-зырянски поздоровался с ним:
"Олан-вылан".
Голова у старичка ушастая, он медленно кивал ею и бормотал:
"Жену мою ты убил, дитёнка убил, а я твою жену убью, детей твоих убью. Во-о! А в накладе все-таки я: у тебя жена и дети не волохатые. У меня не будет шкур, а ты с моей жены, с моего дитёнка шкуры содрал. Надо бы с тебя придачу какую, а?"
Старик уставился маленькими знакомыми глазами в лицо Никона и начал ощупывать его:
"Беспременно надо с тебя придачу. Без придачи как же, без придачи нельзя..."
Никону ясно стало: это не старик в малице, а медведь ощупывает его, не руки это, а лапы. Вот они скользят по груди и все ближе, вот они касаются лица, сейчас вопьются в горло и вадушат. Никон обхватил медведя, сдавил его и проснулся.
Его действительно кто-то обнимал в темноте. Никон по запаху учуял, кто, но спросил:
- Кто тут?
- Я, я...
- Ну, чего тебе?
- Я так, так...
- А так-и не трогала бы.
Настя затаила дыхание, зажмурилась и, пересилив стыд, поцеловала его. Он не шевельнулся и ждал, когда она уйдет. Потом снял с себя ее руку, накинул на себя дерюгу и подвернул тулуп.
Настя ушла от него в слезах, утром сердито гремела ухватами, кричала на детей, проклинала свою долю, плакала и звала с того света покойную подругу Марьюшку глянуть на ее несчастное житье.
