БИШОП Эрик (1909-1958) - французский путешественник. Эрик Бишоп много раз кардинально менял курс своей жизни. Воспитанник иезуитской школы, он нанялся юнгой на океанский корабль. Лейтенант дальнего плавания, командир минного тральщика, он стал пилотом. Садовод в Провансе превратился в личного консультанта китайского генерала. Капитан джонки получил должность французского консула. И так далее, и тому подобное. Одержимый морскими просторами, Эрик Бишоп стал, в конце концов, профессиональным путешественником. Еще в 30-х годах он совершил путешествие из Папеэте в Канн вокруг Австралии и мыса Доброй Надежды на полинезийской пироге, не умея при этом плавать! А 8 ноября 1956 г. с рейда Папаэте Эрик Бишоп отправился в свое предпоследнее плавание на плоту "Таити-Нуи" длиной 12 метров и шириной 4,2 метра. Вместе с Бишопом плыли еще четыре человека. Целью экспедиции было, отправившись из Полинезии в Южную Америку, переплыть Тихий океан туда и обратно; это помогло бы доказать, что полинезийская цивилизация совершенно самобытна и что, зародившись на тихоокеанских островах, она стала затем распространяться на восток и на запад. Путешествие было чрезвычайно трудным, "Таити-Нуи" почти доплыл до Южной Америки, но все же был растерзан океанскими волнами, а экипаж подобран чилийским фрегатом. Едва придя в себя, Бишоп замыслил вернуться назад тоже на плоту. По его заказу в Чили построили новый плот "Таити-Нуи-Н", и -13 апреля 1958 г. он вышел из Кальяо. И снова начались испытания. Плот постепенно погружался в воду, и экипаж из пяти 200-литровых бочек из-под пресной воды и остатков рангоута с такелажем в тяжелейших условиях построил другой плот - более маленький. 13 августа экипаж перебрался на новый плот. Бишоп к этому времени был тяжело болен, он лежал, почти не вставая, в жалком подобии каюты, но по-прежнему сохраняя силу духа, руководил экспедицией. 29 августа плот подошел к атоллу Ракаханга, и путешественники увидели прекрасный остров, где их ждало спасение. Однако они не знали, что остров окружен рифами, найти проход между которыми чрезвычайно трудно. "Уже темнело, - рассказывает о дальнейшем Жорж Блон, - когда плот, подгоняемый волнами, приближался к острову, то очень медленно, то немного быстрее. Ален и Хуанито поспешно мастерили плавучий якорь, чтобы выбросить его в последний момент и ослабить толчок при посадке на мель. Уже совсем стемнело. Люди на плоту зажгли электрические фонарики. Шум прибоя становился все слышнее. В 21 час 30 минут Ален Брен закричал: "Буруны!" В свете фонарей из ночной темноты выступила белая полоска пены. Хуанито держал руль, Брен стоял на носу, наклонясь вперед и показывал рукой: - Вон там! Видишь? Хуанито увидел темное пятно в полосе бурунов: проход. Плот устремился к нему. Тремя взмахами Ален Брен выбросил плавучий якорь, спустил парус. Море бешено ревело на подводных скалах. Соединив сплетенные руки, Жан Пелиссьер и Ганс Фишер вдвоем держали Эрика Бишопа. На большой волне плот взлетел вверх, наклонился под углом 45 градусов и опрокинулся, ударившись о выступ рифа. От сильного толчка пассажиры кувырком полетели в воду. Помятые, ушибленные, они друг за другом выползали к берегу. - А где же капитан? Эрик Бишоп застрял между бочками и оказался под перевернутым плотом. Вытащить его оттуда было нелегко. Люди старались изо всех сил. Наконец донесли его до берега. Он был недвижим. Белый коралловый пляж с кокосовыми пальмами по краям выглядел уныло в свете луны. Склонившись над своим капитаном, промокшие моряки до самого утра пытались оживить его, производя искусственное дыхание. Все было напрасно. Когда плот опрокинулся, Эрик Бишоп получил смертельный удар по голове.
БЛОК Александр Александрович (1880-1921) - русский поэт. Весной 1921 г. Блок тяжело заболел, это было связано и с голодными годами гражданской войны, и с огромным истощением нервной системы, возможно, и с творческим кризисом, наступившим после поэмы "Двенадцать". С.М.Алянский, единственный, кто, кроме родных, навещал умирающего поэта, пишет: "Александр Александрович перемогался всю вторую половину мая и почти весь июнь. Потом он слег и пытался работать, сидя в постели. Болезнь затягивалась, и самочувствие неизменно ухудшалось. Однако Любовь Дмитриевна и все, кто заходил в эти дни на Офицерскую узнать о здоровье Блока, надеялись на выздоровление, никто не думал о грозном исходе болезни. Один Александр Александрович, должно быть, предчувствовал свой скорый уход. Он тщательно готовился к нему и беспокоился, что не успеет сделать всего, что наметил, и поэтому торопился". Далее мемуарист рассказывает эпизод, происшедший во время болезни Блока: "...Спустя несколько дней Любовь Дмитриевна, открывая мне дверь, поспешно повернулась спиной. Я успел заметить заплаканные глаза. Она просила меня подождать, и, как всегда, я прошел в маленькую комнату, бывшую раньше кабинетом Блока. Скоро Любовь Дмитриевна вернулась и сказала, что сегодня Саша очень нервничает, что она просит меня, если не спешу, посидеть: быть может, понадобится моя помощь - сходить в аптеку. Но не прошло и десяти минут, вдруг слышу страшный крик Александра Александровича. Я выскочил в переднюю, откуда дверь вела в комнату больного. В этот момент дверь раскрылась, и Любовь Дмитриевна выбежала из комнаты с заплаканными глазами... Немного погодя я услышал, как Любовь Дмитриевна вернулась к больному. Пробыв там несколько минут, она пришла ко мне и рассказала, что произошло. Она предложила Александру Александровичу принять какое-то лекарство, и тот отказался, она пыталась уговорить его. Тогда он с необыкновенной яростью схватил горсть склянок с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку. В другой раз Блок на глазах гостя отбирал и уничтожал некоторые свои записные книжки. "Если б я мог предположить, что Блок уничтожает дневники и записные книжки в припадке раздражения, тогда факт уничтожения меня не удивил бы. Но это происходило на моих глазах, внешне Блок оставался совершенно спокоен и даже весел. И этот "безумный" акт в спокойном состоянии особенно потряс меня", - пишет мемуарист. А вот описание последнего свидания с поэтом: "Он пригласил меня сесть, спросил как всегда, что у меня, как жена, что нового. Я начал что-то рассказывать и скоро заметил, что глаза Блока обращены к потолку, что он меня не слушает. Я прервал рассказ и спросил, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь. - Нет, благодарю вас, болей у меня сейчас нет, вот только, знаете, слышать совсем перестал, будто громадная стена выросла. Я ничего уже не слышу, повторил он, замолчал и, будто устав от сказанного, закрыл глаза. Я понимал, что это не физическая глухота... Мне показалось, что я долго сижу. Александр Александрович тяжело дышит, лежит с закрытыми глазами, должно быть, задремал. Наконец решаюсь, встаю, чтобы потихоньку выйти. Вдруг он услышал шорох, открыл глаза, как-то беспомощно улыбнулся и тихо сказал: - Простите меня, милый Самуил Миронович, я очень устал. Это были последние слова, которые я от него услышал. Больше я живого Блока не видел. Другой современник поэта, Георгий Иванов пишет, что врачи, лечившие Блока, "так и не могли определить, чем он, собственно, был болен. Сначала они старались подкрепить его быстро падавшие без явной причины силы, потом, когда он стал, неизвестно от чего, невыносимо страдать, ему стали впрыскивать морфий... Но все-таки от чего он умер? "Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем". Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни. За несколько дней до смерти Блока в Петербурге распространился слух: Блок сошел с ума. Этот слух определенно шел из большевизанствовавших литературных кругов. Впоследствии в советских журналах говорилось в разных вариантах о предсмертном "помешательстве" Блока. Но никто не упомянул одну многозна-чительную подробность: умирающего Блока навестил "просвещенный сановник", кажется, теперь благополучно расстрелянный, начальник Петрогослитиздата Ионов*. Блок был уже без сознания. Он непрерывно бредил. Бредил об одном и том же: все ли экземпляры "Двенадцати" уничтожены?** Не остался ли где-нибудь хоть один? - "Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги". Любовь Дмитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, потом опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти себя в Москву. - Я заставлю его отдать, я убью его... И начальник Петрогослитиздата Ионов слушал этот бред умирающего... 7 августа Блок умер. Андрей Белый в письме В.Ф.Ходасевичу от 9 августа 1921 г. рассказывал: "Дорогой Владислав Фелицианович, приехал лишь 8 августа из Царского Села: застал Ваше письмо. Отвечаю: Блока не стало. Он скончался 7 августа в 11 часов утра после сильных мучений: ему особенно плохо стало с понедельника. Умер он в полном сознании. Сегодня и завтра панихиды. Вынос тела в среду 11-го в 10 часов утра. Похороны на Смоленском кладбище. Да!.. Эта смерть для меня - роковой бой часов: чувствую, что часть меня самого ушла вместе с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто "бытие" Блока на физическом плане было для меня как орган зрения или слуха; это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умирают или просветляются внутренне: вот и стукнуло мне его смертью: пробудись или умри: начнись или кончись. И встает: "быть или не быть".
