Параша задумалась, ее лицо опять изменилось и стало вновь дерзким и насмешливым. Всю обратную дорогу она хохотала, подпрыгивала и безобразничала. Выкорчевала, допустим, молодую березку и размахивала ею по всем направлениям, а когда нам навстречу попалась семья англичан, то Параша этой березкой эту семью как следует отделала...
- Это верно, - одобрительно кивнул мужичонка, - никчемный народец...
- Да... Сидоров смотрел на ее выкрутасы неодобрительно, но не вмешивался, а только говорил мне: "Будьте снисходительны, она ребенок и ни шиша не смыслит". На обед же Параша вышла в лучшем своем платье, тщательно причесанная, перетянутая и в перчатках. За столом держалась очень чинно, почти чопорно, едва отведывала кушанья и пила воду из рюмки, явно разыгрывая передо мною роль благонамеренной и благовоспитанной барышни. Как только обед кончился, она отпросилась у Сидорова сходить к фрау Луизе. Я спросил, когда Параша ушла, что ж это за чучело, фрау Луиза. Оказалось, вдова местного бургомистра, пустая старушка, но добрая. Параша с ней сошлась на почве любви к некоторым карточным играм. "Вот, - развел руками Сидоров, - такой характер. Но я обязан быть снисходительным с нею".
Вскоре я заторопился на самолет. Сидоров пошел проводить меня, а проходя мимо дома фрау Луизы, окликнул Парашу и погрозил ей пальцем.
Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но со странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный, знакомый, но в Италии редкий запах. Я увидал вдруг небольшую грядку конопли. Запах ее стремительно напомнил мне родину, возбудил меня, я даже всплакнул. Мне захотелось дышать русским воздухом, ходить по русской земле. "Что я здесь делаю, зачем таскаюсь я в чужой стороне, между чужими?" - горестно подумал я. Но тут в голову мне неожиданно пришла Параша. "А сестра ли она ему?" - произнес я, засыпая и всплакивая.
Две недели я каждый день, как буратино, летал к Сидоровым. Параша будто избегала меня; не повторяя прежних шалостей и вообще не шумя, она казалась огорченной или смущенной. Я ее изучал всячески, как мог, посильно изучал. Она довольно хорошо говорила на всех языках, но было-таки видно, что воспитание у нее какое-то ущербное, деревенское. Я несколько раз заговаривал с ней на эту тему и вытянул, что она действительно до отъезда за границу жила в деревне. Вся она была диковатая какая-то.
Однажды я застиг ее за чтением книги. "Ага, - говорю, - похвально..." Выбора, однако, не одобрил - она читала "Тропик Рака". Решив ее несколько повоспитывать, уселся вечером читать вслух Сидорову "Винни-Пуха". Параша тоже присела, заслушалась. А на следующий день смотрю - бочком ходит, бочком... Винни-Пуху, оказывается, подражала... В общем, привлекала она меня до крайности, да вот мысль терзала, что не сестра она ему, не сестра... И вот однажды, решившись сделать своим друзьям сюрприз, я не через дверь к ним зашел, а стал спускаться с крыши на простыне, чтобы неожиданно возникнуть в оконном проеме и так запросто поздороваться. Но буквально за мгновение до торжества моей фантазии, когда я уже достиг края простыни и готов был с уханьем вывалиться на подоконник, в комнате послышался разговор, заставивший меня осторожно прижаться к стене. Я бы уподобил себя в этот момент выдающемуся сыщику Шерлоку Холмсу...
Парнишечка закатил грандиозную паузу. Он неторопливо выпил мадеры, обстоятельно разжевал два куска мяса, со вкусом закурил, вытер рукавом губы, почему-то перекрестился, мечтательно воздел глаза... Мужичонка и Артемьев пожирали его взглядами, да что мужичонка и Артемьев: вся улица, вся Москва, весь мир затих в предвкушении фантастической разгадки. Только майор ПВО, не имеющий никакого отношения к нашему повествованию, подчеркнуто независимо пил свою идиотскую мадеру, не желая иметь никакого отношения и к ошарашивающему парнишечкиному рассказу.
-... И я услышал взволнованный голос Параши, - соизволил наконец парнишечка, слушатели судорожно дернулись, но рассказчик умолк вторично, вновь выпил, затянулся и только потом продолжил. - Она говорила с жаром, с пылом: "Нет, я никого не хочу любить, кроме тебя, нет, нет, одного тебя я хочу любить". А Сидоров - с пылом, с жаром - отвечал: "Успокойся, Параша, успокойся, я тебе верю..." Несколько мгновений оставался я неподвижен. Потом быстро залез на крышу, бросив простыни болтаться над окном, и дал деру в воздушный порт. Нет, думал я, не сестра она ему, а он - он ей не брат! Но к чему притворяться? Что за охота меня морочить? Все сие есть тайна - велика и трудноразрешима она.
- Детектив, - глухо охнул мужичонка после нескольких секунд засасывающей тишины.
Парнишечка гордо уронил голову на свое плечо, тут же гордо вскинул и, не говоря ни слова и не оглядываясь, твердо пошагал куда-то, сам себе указывая направление резко выброшенной вперед десницей. Артемьев и мужичонка покорно двинулись следом.
На три счета, в две секунды на столицу опустился туман: троллейбусы, здания, деревья, прохожие расплылись бледно-сиреневыми кляксами, очертания побежали на сетчатке, как капельки дождя по стеклу, мелкая, бисерная сырость оросила лицо; Артемьев с трудом различал сливающиеся с фоном фигуры мужичонки и парнишечки. Артемьев почувствовал, что и сам он обращается в тень - и вряд ли в свою; то есть - вряд ли в свою актуальную, действующую тень, отбрасываемую обрыдшим самому себе в текущей антропоморфности, конкретным Артемьевым; быть может, то был небрежный коррелят теней всех вероятностных, в большинстве своем невоплотившихся Артемьевых, быть может, то была одна из теней, преданных или брошенных кем-то из до или после живших (страдавших, трепещущих, невыносимо неправдоподобных); потом Артемьев подумал, что если существует единое, соборное внетелесное тело человечества, то, очевидно, должна существовать и соборная тень, вышвырнутая как неопровержимое свидетельство грешной материализации, как уязвительная улика, которую с очаровательно-иезуитской усмешкой вселенского лаборанта предъявит тебе на финальных разборках то ли слепое провидение, то ли зрячее привидение небытия... и, быть может, именно эта тень стелется теперь по фиолетовым тротуарам багровой подкладкой тумана, именно она лижет стволы тополей и ластится к шелесту шин, именно она аккуратно пересчитывает гуталиновые прутья ограды старого сада и рассыпает серебряным дребезгом школьную геометрию выбитого окна. Тень листалась, слоилась справа налево, как арабская книга, выщербленные ветром страницы, уносимые прочь и навсегда, шептали друг другу запекшиеся слова, спешно выборматывали последние истины, конечные тайны, и особенно больно было сознавать, насколько эти тайны наивны и немудрены; и Артемьев, привычно проецируя все и вся на историю своего рода, немо выл, догадываясь, что и проклятые вопросы человечества не разрешены лишь из очевидной никчемности, смехотворности разрешения. Так меняется в диапроекторе слайд - моментальным металлическим щелчком; так вылетел из текста туман - словно и не было тумана. А и не было.
Артемьев, парнишечка и мужичонка стояли теперь на дне глубокого колодца двора; алкоголь приятно тошнил воздух и плавно покачивал терракот стен; мелкий солнечный луч впивался в начищенные асидолом окна, и окна пасовали по кругу ленивое ослепление.
- Здесь, - прошептал-прошипел парнишечка и ткнул кривым пальцем в забившуюся в самый угол двора дверь черного хода. Троица ухнула в темный проем и приступила к винтообразному восхождению. Лестница оказалась откровенно неосвещенной, путники мгновенно перетоптали друг другу ноги, Артемьев врезался в какую-то бочку, рвали глотки потревоженные коты, пронеслась, кажется, летучая мышь, плыли нечистые запахи. У маленького круглого окошечка, нехотя сеявшего глухой свет, парнишечка остановился, долго рылся, натужно кряхтя, за пазухой и наконец выволок оттуда маленькое, сморщенное, неопрятное сердце, больше похожее на маринованный томат. Сердце светило не ахти как, постоянно гасло (осторожное уважение к дорогим кому-то контекстам не позволило Артемьеву воспользоваться глаголом "тухло"), парнишечка суетливо раздувал его, как слух, как слабую головешку, но оно, однако, изрядно облегчило дальнейшее путешествие. Скоро наши герои обнаружили себя на большом захламленном чердаке (велосипедные скелеты, давно сгнившее белье на не менее сгнивших веревках, не очевидная для этой местности кабина грузовика, большая пятнистая жаба, с тупым любопытством взирающая на гостей, желанность которых, по-видимому, оставляла желать лучшего). В светлом секторе, около обильной дыры в крыше, виднелась некая инсталляция, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся пустыми деревянными ящиками, превращенными народной сметкой в стулья и стол. Здесь парнишечка спрятал свое сердце. Появление водки и консервы Артемьева не удивило, но несколько озадачил инструмент, использованный мужичонкой для вскрытия банки: он сделал это длинным - узким и острым, как клинок, - языком. Путешественники удобно расселись, продолжили трапезу и возобновили свой неторопливый разговор, в центре которого по-прежнему располагался неимоверный парнишечкин рассказ.
