– А когда мне нужно сообщить о своем решении?

– Не завтра, но вскоре... Прости, дорогой, но твоего места уже ждут. И хоть ты пока играешь королев, но принцессу тебе уже не осилить... К Рождеству ты должен дать нам ответ.

– До Рождества я отвечу. Я не знаю пока... – он колебался, но Кит был ласков и дружелюбен. – Я пока сам не знаю, чего хочу. Мне нравится сочинять и петь песни ничуть не меньше, чем играть на подмостках. Может быть...

– Да, вполне может быть и так. Подумай хорошенько – и, Вилл, никому ни слова. В нашей жизни важно уметь держать язык за зубами.

А вот это было ценно.

– Спасибо, – сказал Вильям.

К Рождеству 1573 года труппа снова оказалась в Фулхэме, где Вильяма впервые в жизни разлюбили... Гостиница «У Трех Перьев» была уютной и чистенькой, а ее владелец, некий Джон Грин – добропорядочным и добрым человеком. У него была большая семья, а три его дочки помогали прислуживать в таверне. Младшая, Сюзан, всегда была любимицей Вильяма. Ей только что исполнилось четырнадцать – в ту зиму он впервые заметил, что она сменила детское платьице на женское, подвела бровки и по-взрослому причесалась.

– Ох, Сюзан, какая же ты хорошенькая! – вырвалось у него, когда он впервые в этом году увидел ее. Она вспыхнула и опустила глазки, весьма польщенная. Но тем же вечером Вильям заметил, что он далеко не единственный, чье внимание привлекла перемена, совершившаяся в девушке. И хотя Джон Грин хороший отец и добрый христианин, но все же таверна не место для незамужней девушки. Разумеется, в свои четырнадцать Сюзан уже вполне годилась в жены, и наверняка Джон Грин уже подыскивает ей подходящего жениха.

Тем же вечером он подозвал Вильяма и сказал:

– Почему бы тебе не спеть нам песенку? Одну из твоих собственных, а? Парни просят, и знаю, что младшенькая моя Сюзи умирает как хочет тебя услышать! – он улыбнулся дочке, которая скромно отвернулась. – Спой-ка нам «Летний веселый танец», Вилл, – мы все так его любим.

Вильям покорно настроил лютню, присел на стул и запел – и с первым, же звуком его голоса в таверне все смолкли. А потом были бешеные аплодисменты, просили спеть еще – он пел снова и снова, но теперь искал глазами Сюзан и ловил на себе ее взор, полный восхищения. Она была хорошенькая и нежная, с сияющими глазками и приоткрытыми губками – словно детеныш белочки, – подумал он. А когда он пел последнюю песню, то обводил взглядом помещение, гадая, кого же выберет Джон Грин ей в супруги. Его неожиданно больно кольнула мысль, что это нежное, маленькое создание будет принадлежать кому-нибудь из огромных и грубоватых парней с мозолистыми ладонями – тех, кому она сейчас подавала эль...

Он отказался петь дальше – тогда Джон Грин собственной персоной поднес ему кружку ароматного эля.

– Нет-нет, это в благодарность! – отмахнулся он, когда Вильям попытался заплатить. Клянусь Пресвятой Девой, Вилл, – у тебя такой сильный и волшебный голос, а песни – просто заслушаешься! Люди на много миль вокруг расспрашивают о тебе. Удивляюсь, как это ты еще не пел перед самой королевой! Богом клянусь, как бы я хотел, чтобы ты остался здесь и пел каждый вечер! Тогда таверна «У Трех Перьев» прославилась бы до самых границ Шотландии!

– Что ж, может, это и возможно... – лениво ответил Вильям. Но весь следующий день он только и размышлял об этом. Возможно, этого он всю жизнь и хотел – быть композитором, сочинять песни, исполнять их? Он был придворным музыкантом – и был счастлив. Может быть, счастье улыбнется ему снова... В любом случае, надо что-то делать – скитаться с труппой лорда Говендена он больше не хотел. И вот, через пару недель, когда труппа уехала, Вильям остался – он стал сыном владельца гостиницы, его помощником и певцом в его таверне. Он отрастил бороду, написал много песен – и женился на Сюзан Грин, потому что та любила его, а ему неприятна была мысль, что она может выйти за кого-то другого. А осенью 1574 года, когда его первое дитя – сын по имени Амброз – появился на свет, он решил, что снова счастлив – и, похоже, навсегда…

На Благовещение 1574 года Нанетта в сопровождении Мэтью ехала из Уотермилла в усадьбу Морлэнд. Ехали небыстро – Нанетта впереди на старой и спокойной верховой лошадке, а Мэтью на полкорпуса позади, внимательно следя за каждым ее движением. Он умолял госпожу согласиться ехать позади него на его жеребце – но она была чересчур горда и чуть было голову ему не оторвала, покуда он слезно умолял ее не садиться на только что выхолощенного коня. В конце концов она сменила гнев на милость и скрепя сердце согласилась на флегматичную лошадку, но ехала все же по-мужски, как и встарь, а на морде лошади красовалась все та же алая, расшитая золотом уздечка, изукрашенная золотыми подвесками и маленькими колокольчиками – эту узду носили все ее чистокровные жеребцы вот уже сорок лет... И Мэтью вынужден был признать – ведь он ехал с ней почти бок о бок, готовый в любой момент подхватить поводья, если бы в этом возникла нужда – что его госпожа все еще придворная дама и истинная леди с головы до пят. Невысокая лошадка горделиво несла голову, а Нанетта сидела в седле, стройная, словно прутик, в своей французской синей бархатной амазонке и шляпе с перьями, надетой поверх льняного чепца.

Знаком того, сколь многое переменилось в доме, было то, что никто не поспешил им навстречу, когда они въехали в ворота навесной башни, а затем во двор усадьбы Морлэнд. Мэтью пришлось спешиться и привязать поводья своего коня к кольцу, потом он помог сойти с седла Нанетте, а ей пришлось ждать, покуда он не привяжет лошадей. Мэтью отчетливо слышал тяжелое и чуть хрипловатое дыхание госпожи, и на лице его появилась неодобрительная гримаса.

– Уже белый день, Мэтью, – а никто и не принимался за уборку, – заметила она, когда они вошли в главный зал усадьбы. Тут в это время дня уже вовсю должна была кипеть работа – слуги должны были суетиться, меняя половики, отмывая до блеска окна, снимая портьеры, натирая канделябры песком – но в зале царила тишина, и было душно и мрачно...

– Может, мне пойти и поискать господина Морлэнда, мадам? – спросил Мэтью. – А вы бы покуда прогулялись по парку – на воздухе так чудесно!

– Не надо, я и сама знаю, где он. В одном из садиков наверняка. Пойдем – и увидишь сам. – Она бросила на него уничтожающий взгляд, без слов говоривший, что она прекрасно поняла его попытку дать ей передышку – а вот этого-то она и не хотела. И из чистого упрямства она быстрыми шагами направилась прочь, что требовало немалых и заметных усилий – платье ее было очень тяжелым.

Как она и предполагала, Пол сидел в садике, вплотную примыкавшем к кухне, – он поднял на них глаза, пустые и бессмысленные. Он не удивился, не обрадовался – хотя визит и не был оговорен заранее. Пол был почти двадцатью годами младше Нанетты, но теперь выглядел чуть ли не старше ее. Сухой, согбенный и совершенно седой, с морщинистым лицом, покрытым клочковатой бородой, он выглядел ужасно – но что было для Нанетты самым дурным знаком, так это его костюм: Пол, прежде щеголь и франт, сейчас был облачен в какой-то длинный простой кафтан – вроде того, за который он в свое время так поносил Джона...

– Ах, вот и вы! – сказал он, словно поджидал их. – Поглядите, только погладите на эти росточки! Как это прекрасно! А там, где еще ничего не взошло, под землей вовсю идет работа. Я каждый день прихожу сюда, чтобы поглядеть, насколько продвинулось дело. А иногда даже ложусь прямо на землю, прикладываю ухо – и слушаю, как они там копошатся...

Нанетта огляделась. Все здесь было опрятно и ухожено – совершенно очевидно, что это в основном дело рук самого Пола. Она все поняла – здесь, в саду, все еще чувствовалось биение жизни, ощущалось обновление природы... С тех пор как жизнь ушла из усадьбы Морлэнд, он проводил все больше времени вне его стен – словно находиться в доме было для него мучительно.