-- Это уже треп. Слепой случай еще может сработать однажды, но работать миллионы лет и все в одном направлении? Мой инженерный опыт такого не допускает. У всякого творения безусловно существует творец, особенно у такого сложного творения, как живой мир нашего шарика.

-- А это не треп? -- муж опять останавливает пылесос и поворачивается к Н.Н. -- Типичный треп. "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда"? Есть же науки, например, археология.

-- И дарвинизм? -- с иронией в голосе спрашивает Н.Н.

-- И дарвинизм, -- без иронии соглашается муж.

-- А ты знаешь, что Дарвин верил в Бога?

-- Тем хуже для Дарвина.

Муж замолкает, слышно, как занудно гудит пылесос, муж тщательно вытаскивает хоботом этого монстра невидимые пылинки из красивого большого ковра. Я в очередной раз слезаю с верхотуры, Н.Н. передвигает мне стремянку к другой стене.

-- Ничего, -- говорит он мне, -- ты поймешь.

-- Ты хочешь сказать, -- я останавливаюсь перед Н.Н. прежде, чем снова залезть на стремянку, -- что я подаю надежды? А он, -- я киваю на мужа, -неисправимый материалист?

-- Его материализм недорого стоит, -- машет рукой Н.Н. так, словно мужа нет рядом.

Что значит "недорого"? Мне обидно. Он много читал, интересуется историей развития жизни, находками археологов.

-- Все эти находки ничего не доказывают и не опровергают того, что написано в Торе.

Он называет имя какого-то научного светилы, который пришел к пониманию того, что мир сотворен разумом, и спрашивает у мужа:

-- Ты читал его?

-- Нет.

-- Ну вот.

-- Что -- вот? Я многого не читал.

Этот спор напоминает мне все на свете споры в гостиных -- никто никого не слушает и не слышит, никто никому не в силах ничего доказать, каждый слушает только себя. Может быть, поэтому муж опять замолкает, я вижу, что ему уже не хочется спорить.

И хорошо, что они замолчали: я ловила недобрые нотки в их голосах.

Кажется, я уже все убрала в поднебесьи, вернее, в подпотолочьи -- на высоких шкафах. Н.Н. уносит лестницу, чтоб не мешала. Теперь надо убрать внизу. Я начинаю с угла.

В углу, в небольшом проеме между шкафом и стеной, у самого окна, симитирована могила. На стене большой рисованный портрет молодого мужчины в форме офицера армии обороны Израиля. У него сильное лицо и твердый взгляд. Рядом с портретом -- маленькая лампочка, это вечный огонь, неувядаемая память о том, кто ушел. А внизу, под портретом, стелятся живые побеги, словно это могильный холм, весь в красно-зеленых листьях.

Я беру мягкий чистый лоскуток и чистую воду и мою каждый листок на могиле, бережно и осторожно. Я боюсь повредить побеги.

Н.Н. смотрит на портрет.

-- Я тоже не видел его таким... Таким он был перед смертью. Офицер на портрете -- их сын, Мишель. Я знала его малышом, он был -

Мишенька. Для мамы он и сейчас -- Мишенька.

А. тоже в комнате. Она молча напряженно смотрит на движения моих рук, я стараюсь делать все еще медленнее, еще осторожнее. Не бойся. Я не причиню ему боль.

-- Когда я узнала, что происходит с человеком после смерти, и поняла, что Мишенька где-то есть, мне стало легче...

Я не смотрю на А. и продолжаю мыть листочки. В горле у меня ком.

Я не верю в то, что мы будем где-то после смерти, кроме как превратимся в прах. Даже царь Соломон говорил: "Человек приходит из праха и уходит в прах". Но если сын ушел, должна быть надежда на встречу с ним, это облегчает жизнь. Надо верить, что встреча будет, что сын где-то есть.

Может, в этом суть? Может, в гибели Мишеля -- начало начал?

Я ставлю на место бочонки с живыми побегами. Надо о чем-то другом, иначе я разревусь.

-- Это мебель оттуда? -- спрашиваю я.

-- Да. Когда Н-ке разрешили ехать, у него было такое настроение: скорее, скорее, с одной зубной щеткой. Но я понимала, что будет трудно без вещей. Вот, что помогли достать, -- А. описывает рукой полукруг. -- И еще немного посуды.

Что ж. Живым живое. Со шкафами и кроватями удобнее, чем без них. Я вижу, что муж уже закончил чистить все, что можно почистить пылесосом -- ковры и мягкую мебель, и предлагаю А.:

-- Может, потрусить тряпки? -- я показываю на пледы, которыми застлан диван.

-- Неплохо бы, -- соглашается А., -- это не вытрушивалось...

-- Со дня сотворения мира, -- подсказываю я.

-- Примерно. Н-ке нельзя, а я одна не могу.

-- А ему можно, -- киваю я на мужа. Он не возражает. А. идет с ним на улицу -- трусить тяжелые пледы и покрывала.

Мы с Н.Н. остаемся одни. Можно говорить спокойно, не выступая "стенка на стенку". Мне в самом деле интересно то, что он говорит. И я спрашиваю:

-- Ну хорошо, допустим -- есть некий разум...

-- Причем здесь "допустим", -- перебивает Н.Н. -- Я знаю, что есть Творец. Знаю. Он создал мир и все живое.

-- Тогда скажи, зачем он сотворил мир именно таким? -- по моей интонации ясно, что я не в восторге от нашего мира.

-- А вот этого я не знаю. И этого не знает никто. Только сам Творец. Он знает, какую поставил цель.

-- Для чего было создавать человека таким несовершенным и зачем заставлять его страдать?

-- И это неизвестно. Возможно, мы еще в стадии дотворения и доработки.

С улицы возвращается А. Она слышит конец нашего разговора и говорит:

-- Да, мы не знаем. Возможно, человек в данном его виде не является конечным продуктом для выполнения задачи Творца. Скорее всего так.

-- Это безжалостно, это жестоко со стороны Творца. -- Я чувствую, что не могу говорить спокойно. Я замолкаю и иду за водой -- мыть пол.

Ах, как хорошо жить, зная, что знать невозможно. Почему бы в самом деле не довериться кому-то всемогущему, отдаться бы в его руки и только молиться, и соблюдать кашрут, и не ездить в субботу? Он, Всемогущий, приведет тебя в ту точку, которая начертана тебе в книге жизни. И изменить ничего нельзя, и изменять не надо, надо только усердно молиться.

Как раз об этом я думаю, когда А. скатывает ковер, увидев, что я вошла в комнату с ведром и тряпкой. Ковер дорогой и красивый, его надо беречь. На ковер не распространяется божье покровительство.

...Мы закончили уборку, я приняла душ и пришла на кухню.

-- Могу выполнить любое новое задание.

-- Хорошо, -- говорит А. -- Но раньше мы поедим немного. Все голодны, а до шаббатней трапезы далеко. Н-ка еще пойдет в синагогу.

Мы садимся за стол в уютном углу Г-образной кухни и едим вкусную только что сваренную уху. Час назад Н., услышав, что у нее есть свежая рыба, просил сварить уху, а она, чуть усмехнувшись, сказала:

-- Я все готова для тебя сделать, даже сварить уху.

Оба они едят с аппетитом, она грызет рыбью голову, обгладывая каждую косточку, он явно наслаждается едой и, опустошив тарелку, просит налить еще. А. кладет ему еще ухи, так подкладывают в тарелку ребенку, когда не хотят показать, что его просьба о добавке -- великое счастье для мамы.

Мы с мужем тоже едим с аппетитом, мы уже голодны, и уха вкусна, но почему-то не испытываем такого уж удовольствия от пищи, во всяком случае я -не испытываю. И вижу, что муж тоже, он просто хочет есть и ест. И мысли мои совсем не о еде.

-- Ну, хорошо, -- я опять все о том же,- ты говоришь, что все предопределено. А как же право выбора, добро и зло в человеке?

-- Предопределение нельзя понимать так примитивно, -- не переставая заглатывать вкусную юшку, поясняет Н.Н. -- В зависимости от того, как человек будет себя вести, от того, что он выберет, его ждет то или другое.

-- То есть, и я, и ты, и все мы -- дрессированные обезьяны, будешь вести себя хорошо, сделаешь положенный трюк, получишь лакомую конфетку.

-- Ну, -- соглашается А. с той же легкой полуусмешкой, мол, а что поделаешь? -- примерно так.

-- Очень приятно сознавать себя дрессированной обезьяной.

-- Или белой крысой, -- вставил муж. Он уже закончил есть и поднимается, чтоб закурить.