Тогда она ждала слов. Как ждала! Женщине нужны слова. Но слов она не услышала, покаяния не было.

А сейчас? Зачем?

Когда-то Анатолий говорил: "Женщины любят сильных мужчин, мужчина должен быть уверен в себе, у него должна быть почва под ногами. Тогда можно брать, а не ждать милости". Светлана испугалась, что он что-нибудь похожее скажет сейчас. Не надо. Не надо.

Она повернулась к нему, готовая утешить. Без слов. И уснуть.

Завтра рано вставать. Завтра снова -- уборка, автобус, занятия, магазины, рынок, опять автобус, поздняя дорога домой. Но главное -- не опускать... Нет, не планку, лапки. Не опускать лапки. Память подбросила ей это слово вместе со старой притчей.

Две лягушки однажды вечером допрыгались до того, что попали в бочку со сметаной. Стали тонуть. Одна решила: "Все равно умирать. Чего трепыхаться? 3ачем тратить силы?" Сложила лапки, не двигалась и -- утонула. А другая... Другая изо всех сил била лапками, била, била, била. Всю ночь. И к утру, когда рассвело, вдруг обнаружила, что под ней что-то твердое, она стоит, не тонет. Под ней оказалось масло. Она сбила его из сметаны.

-- Я не женщина, -- подумала о себе Светлана, -- я лягушка в сметане.

И холодна она была, как лягушка.

Утром Светлана уже собиралась уходить, когда раздался телефонный звонок.

Светлана остановилась, прислушалась. Мама взяла трубку.

-- Алло! Да. Тебя, -- сказала она Светлане.

-- Госпожа Домски? -- спросили на иврите. -- Вы могли бы завтра приехать к нам на интервью?

Она положила трубку, отошла к окну. По лицу текли слезы. Она не могла их остановить.

-- Мама, ты плачешь? -- спросил Игорешка.

-- Нет, малыш, мне что-то попало в глаз.

Мама подошла, стала рядом.

-- Света, -- сказала мама, -- это только интервью...

-- Я понимаю. Это ничего не значит.

-- А что же будет, когда тебя в самом деле примут на работу?

-- Ты думаешь, это когда-нибудь будет?

1994-96 гг

* ДОРОГА НА ВЫСОТУ (записки в пути) *

ВАСЯ

Вася был росту небольшого, не худой, не толстый, нормальный мужичок лет тридцати пяти. Он быстро бегал по вагону, заглядывал в купе, потом куда-то исчезал, появлялся снова, останавливался, опять убегал. Вот он есть, вот его нет, ищи, где хочешь, если нужен, все равно не найдешь. И вдруг -- Ва-а-ася! Заглядывает в наше купе:

-- Ну как, все нормально?

Я думаю, он мог быть и выше ростом и ниже, толще или худее, но глаза у него должны быть только такие -- светлые, водянистые, словно краску развели водой и размазали кисточкой по блюдцу, прежде чем выкрасили Васины глаза. На круглом курносом лице его они были, как две лужицы, ни маленькие, ни большие, в них можно заглянуть, но при этом только увидишь свое отражение, а узнать, о чем думает Вася -- нет. Можно лишь догадываться.

К тому же и имя у него могло быть только такое -- Вася. Его не могли звать никак иначе.

Но до Васи была еще дорога в несколько суток -- от дома. От того мгновения, когда я протянула ключи новой хозяйке моих стен. Уже не моих.

Я пытаюсь вспомнить, какая была погода. И не могу. Стоял декабрь, но кажется, было сухо, поднималось солнце. Это было утром, в восемь часов утра. Маленький автобус, заказанный накануне, подошел к подъезду. Мы спустились вниз в окружении друзей и знакомых, что пришли взглянуть на нас, наверное, в последний раз. Их лица, их глаза я помню. Многие, я видела, не верили в реальность происходящего. Мы тоже -- не верили.

В то утро и в те несколько дней все было, как в фильме на телеэкране, который не смотришь. Фильм крутится, а ты, занятый своим делом, лишь иногда взглядываешь на экран. Эпизоды не связывались и не осмысливались, просто запоминались, чтобы потом всплыть, как всплывают сейчас, когда я об этом пишу.

До последней минуты из квартиры что-то выносили и выносили.

Рано-рано пришли бывшие наши соседи, когда-то мы дружно жили рядом на одном этаже. Они собирались взять обещанные им стулья, без которых мы не могли обойтись до отъезда и потому не отдали раньше.

-- А это что? -- спросили они, увидев на полу кучу неупакованных вещей.

-- Хотите -- берите.

Они отобрали из кучи какую-то обувь, одежду, на кухне присмотрели посуду. Я знала, они купили за городом дом, все это могло туда пригодиться. Барахла приглянулось им довольно много, а сумку они непредусмотрительно не принесли и стояли растерянные. Мне стало жаль их. Я машинально открыла баул и достала, что было сверху -- не новый, но еще хороший пододеяльник. Они побросали в пододеяльник отобранное шматье, и бывший наш сосед, начальник отдела большого научного института, взвалил все это, как мешок, на плечо и поволок домой через весь город. Правда, было еще рано, город только просыпался...

Большой раздвижной обеденный стол уволокли бывший сослуживец моего мужа и его жена. Они пришли, когда мы кончали есть, и говорили:

-- Ничего, ничего, кушайте, мы подождем.

Но есть уже не хотелось.

Я смотрела, как они разбирают стол на части, складывают и связывают их. За этим столом еще обедал мой папа, он любил обедать за большим столом -спокойно и неторопливо. Папа, как живой, встал вдруг перед моими глазами и посмотрел на меня печально, словно тоже прощался. Я прикрыла глаза и, наверное, пошатнулась, потому что кто-то спросил:

-- Тебе плохо?

-- Нет, ничего, все в порядке.

Прислонив к себе разобранный стол, новые его владельцы стояли в коридоре и очень грустили, что мы уезжаем, и желали нам благополучно устроиться на той земле. Они грустили так искренно... Я слушала, а в руках еще держала скатерть, только что снятую со стола. Скатерть была красивая -- белая с украинским узором. Папа любил, когда стол был накрыт ею.

-- Возьми, -- я протянула скатерть жене сослуживца мужа. -- Пусть уж вместе...

Она кинула скатерть в сумку. И они ушли -- надо было успеть на работу.

Пришла приятельница моих приятелей. Это была высокая полная и шумная женщина. Наверное, она неплохая женщина, но есть в ней две черты, которые вызывают у меня чувство протеста и раздражают: знание всего обо всем и любовь... к евреям. Она очень гордилась тем, что родственники и православные знакомые упрекали ее: "Чего это ты дружишь с жидами? Что ты в них нашла?" И говорили о евреях скверно, она рассказывала, что говорили. Но женщиной она была мужественной, дружбу не рвала, любовь ее не гасла. Она даже не обижалась, когда евреи, которых она объявляла своими друзьями, не приглашали ее на застолья по случаю семейных праздников. Она приходила сама.

В то утро она тоже пришла без зова, хотя, правда, без зова пришли многие. Я думаю, она просто не могла допустить, чтобы мы отбыли на святую израильскую землю без ее напутствия.

-- Мне очень жаль, что вы уезжаете, -- услышали мы, -- даже представить себе невозможно, что вас здесь не будет. Но вы правильно делаете, что уезжаете, ничего хорошего здесь не будет. -- Имелось ввиду: ничего хорошего -- для нас.

Полминуты спустя она заметила на подоконнике электронный будильник. Этот будильник несколько лет назад нам подарила дочь. В то утро, на рассвете, он разбудил нас в последний раз.

-- Ты не берешь часов? -- спросила гостья.

-- Нет.

До сих пор не знаю, почему мы не взяли их с собой. Первое, что пришлось нам купить на нашей исторической родине был именно будильник: по утрам надо было подниматься в ульпан, занятия начинались рано. Но вещей нужных, дорогих сердцу было множество, а в самолет разрешалось брать только по сорок килограммов на человека. На двоих восемьдесят. Это -- постель и одежда. И то далеко не все, что нужно. Нас предупреждали разные рекламные проспекты: "Не вздумайте брать с собой больше груза, все придется бросить в аэропорту". Мы зажали себя и откладывали и то, и это, в том числе и изящный светло-серый будильник.

-- О! -- воскликнула приятельница моих приятелей. -- Я возьму их себе. На память о вас. И вообще -- мне нужны часы.