- Сколько их? - спросил я.
- Двенадцать тысяч. Расстреливали из пулемета целый день. А зарыть всю эту сволочь еще не удалось. Нам некогда, а казаки не желают. Весной зароют, когда земля оттает и пойдет вонь.
Долго мы еще шагали молча. Я все-таки не ожидал этого, даже при всей моей ненависти к красным. Позже я понял, почему и откуда явилась такая дикая злоба. Понял, повидав трупы наших, попавших в руки большевикам. Мы только расстреливали. А они - страшно вспомнить, что они с нами делали. Попасть в плен было много хуже самой тяжелой и долгой, но естественной смерти.
И вот мы пришли. Явились к командиру. Меня зачислили мотористом к нему, к его аппарату. Наутро мне нужно было явиться в ангар для получения инструкций, для ознакомления с этой машиной.
Но надо было и переночевать. А где? Никаких квартир не существовало, и мне посоветовали пойти в ближайшую деревушку попроситься переночевать в стоящий там лазарет. Меня проводил один солдат и дорогой предупредил, что ждать отдыха в этом лазарете не стоит, что все битком набито ранеными и что даже навряд ли и место дадут. А больше и негде. Хоть на улице ночуй; в отряде же - и думать нечего. Спят по очереди. И вот настала моя первая ночь в действующей армии.
Солдат, провожавший меня, знал кое-кого в этом лазарете и устроил меня. Старшая сестра, принимая во внимание, что я с дороги, не ел и промерз, дала возможность прилечь на краю какого-то диванчика, предупредив, что он может ночью понадобиться. Но и этому я уже был рад. И вот, только я заснул, меня растолкали: привезли на подводе трех больных с позиций. Им, конечно, надо было уступить место. Пришлось встать и искать себе новое пристанище. А искать было просто: или на улицу, или под кровать кого-либо из раненых или больных. На всех койках лежали завернутые в шинели или чуть прикрытые одеялами больные и раненые люди. Многие тяжко стонали; многие ругались, прося помощи или воды. По мере возможности их удовлетворяли. Вонь стояла самая страшная - гной и карболка. Уже еле держась от усталости и всего виденного за день, я залез под койку, стоящую около уборной. Прямо надо мною, в пяти сантиметрах, отделенный от меня одной холстиной, лежал кто-то и тихо стонал. Кто этот человек? Что с ним? Было так тесно, что перевернуться с боку на бок было невозможно. Ежеминутно на ноги мне наступали проходящие в зловонную уборную люди и нещадно ругали дурака и мерзавца, так глупо протянувшего свои ходули поперек дороги. Я уже почти и не дышал от духоты, вони и отчаяния. Так вот она, война? Вот что такое действующая армия? К утру лежащий надо мною стал страшно метаться и все кричал: "Сарлинар! Я Христос! Бейте его белым! Пить, сволочи, хоть керосину. Я ведь Христос".
Долго так промучился этот бедняга, и к утру сквозь сон я слышал, как кто-то распоряжался, чтобы умершего поскорее вынесли. Место надо было освободить для лежащего на улице больного.
После такой ночи трудно мне было идти в отряд к чужим и незнакомым людям, от которых я уже не ждал ничего другого, кроме проявления жесточайшего эгоизма. Но я ошибался. Меня приняли прекрасно. Оказалось, что среди моих новых товарищей много славных и добрых ребят. Отводившего меня в лазарет солдата подняли на смех за глупость. В отряде в двух верстах была устроена военная квартира: был попросту занят дом казака, и в нем помещалась вся моторная команда. Дом этот был связан с отрядом телефоном, там же была и походная кухня. Почему этот дурак отвел меня в лазарет, он сам никак не мог мне объяснить потом.
Мои обязанности как моториста заключались в надсмотре за мотором командирского аэроплана. Это был пленный австрийский аппарат. На его фюзеляже стояла поразившая меня навсегда заводская марка: "Ханзабранденбургишермилитерлугцейгаутомобилькрафтверке". Аэроплан этот был старый и хорошо потрепанный; во всю длину он был не то что запачкан, а залит касторовым маслом. Все это мне надо было отчистить. На ночь надо было выпускать воду из радиатора и к утру опять его наполнять. Делать это было очень неудобно и трудно. Надо было после каждого полета осматривать всю машину вообще: все тросы, шасси, мотор. Все это было для меня так же ново, как и интересно. Командир отряда оказался пресимпатичным капитаном. Его единственным недостатком было некоторое легкомыслие, жертвою которого я скоро и стал. По моему положению вольноопределяющегося я был принят в офицерское собрание - это все, что давала мне армия. Конечно, никакого жалованья, ни содержания никто не получал, даже одежды. Многие были в штатском, и я был очень рад, что имел форму. В те годы это многое значило. Через несколько дней я освоился с моим постом, с моей должностью. Каждый день с утра солдаты выводили мой аэроплан из ангара. Собиралась толпа крестьян, никогда не видавших такой машины. Я в последний раз обходил его. (Вначале, после моего "последнего раза", ходил и сам капитан. И с основанием; но потом я уже пользовался его доверием.) Самым трудным было завести мотор. Капитан садился за руль, а мне надо было сначала, завертев винт назад, что было уже трудно, набрав смеси, сильно повернуть его лопасть в другом направлении. Старый мотор никогда не заводился легко ...> Перед аппаратом я насыпал золу или песок, чтобы не поскользнуться при заводке мотора. У нас был такой случай, что моторист запустил винт и поскользнулся. Ему снесло полголовы, а винт разлетелся на куски. И долго потом не могли мы найти другого винта, и аэроплан этот не вылетал.
Сначала капитан не брал меня с собою: всегда мне это было очень обидно. Другие летчики брали своих, меня же почему-то не брали. На мою просьбу брать и меня командир всегда отказывал, ссылаясь то на холод, то на то, что место всегда занято его наблюдателем. Но как-то раз поручик, летавший с ним, заболел, и я был взят. Мой первый полет на военном аэроплане был из станции Кантемировка на станцию Чертково. Туда мы переводились, так как наши части сильно продвинулись вперед. В Черткове мы были совсем хорошо размещены. Пришло еще два аппарата, пришел винт для стоявшего без него "Ньюпора", и всех машин было шесть штук. Полеты, если позволяла погода, были ежедневные: их целью была разведка расположения и передвижения красных частей. Часто с вечера приезжал в отряд мотоциклист из штаба армии с конвертом. Иногда приезжал и кто-либо из офицеров, и всегда была одна и та же просьба - посмотрите, где их артиллерия: бьет по нам, и не можем ее поймать. За ночь они всегда переводят батарею на новую позицию, и с утра сюрприз. А снарядов мало, и бить впустую жалко.
И вот с утра выводился на поле старый "Бранденбург". Солдаты держали его за хвост. Происходила обычная процедура проверки, и пока заведенный мотор обогревался, я лез наперекор отчаянному ветру, поднятому винтом, на свое место. С трудом пробежав по полю с полверсты, старая машина тяжело поднималась. Летали всегда на версту вверх, опасаясь стрельбы снизу. Но ни разу мы не нашли ни одного следа от пули, нигде - на крыльях или на фюзеляже. А ясно было видно красных солдат с поднятыми вверх винтовками. Под орудийный, и то очень слабый, огонь мы попали только раз. Несколько шрапнелей разорвалось недалеко от нас, но ни одна пуля, ни один осколок нас не задел. Что-либо толком рассмотреть сверху нельзя было. Во-первых, большевики прекращали стрельбу при нашем появлении, и, следовательно, огня не было видно; во-вторых, был уже глубокий снег, все закрывающий. Все казалось равномерно белым, видны были хорошо только дороги. Конечно, мы ясно видели тогда и направление их обозов, что это за обозы. Не думаю, чтобы очень помогали артиллеристам и вообще войскам наши рапорты после полета. Но моральный эффект был несомненный. При появлении аэроплана по деревням начиналась паника; что было ее причиной, трудно сказать - бомб вначале мы не бросали, потому что их и не было. А когда мы получили немецкие, то они оказались так слабы и малы, что большого вреда не делали. Бомбы эти были десятифунтовые. Брали мы с собою на наш "Бранденбург" шесть штук, и то казалось, что тяжело. Бросали их прямо за борт, как можно из окна вагона выбросить бутылку. Ни разу я никуда не попал, куда хотел, то есть или в дом, или в обоз. Досадно это было ужасно, так как никак не удавалось причинить им прямой вред.
