Назавтра снова останется ему лишь зной одиночества среди просторного этого двора, где никто уже не обращает на тебя внимания. Все будут возиться с техникой, звенеть железом в мастерских, а тебе, сторожу, молчаливым собеседником только и останется, что этот высокоствольный дикий дельфиниум, по-здешнему - коровяк, торчащий у кузницы среди лопухов: он мелкими желтыми цветочками цветет, весь стебель облеплен цветом... Днем цветет, а когда солнце заходит, желтые глазки его смыкаются - так устроен. Смотрит коровяк на Мину, Мина на него. Меж лепестками коровяка неустанно копошатся, хозяйничают пчелы. Чьи они? Неужто от сына с колхозной пасеки залетели сюда в гости?
Вот этот простой, бесхитростный мир и сторожит Мина, днем и ночью охраняет размеренную стопную жизнь, поднявшуюся на том месте, где когда-то она выкорчевывалась, крушилась, а теперь вновь и садом родит, и железом стучит, и листвой тополиной шелестит на рассвете... В лунную ночь степь становится какой-то завороженной, а сад обретает таинственность, ласточки спят, все окутано сном, только ты на ногах и звездная вода из колодца смотрит, она никогда не спит... Видно, нашел себя Мина Омелькович в роли стража ночного, наверное, и представить себя не может без духоты этих летних вечеров и безмолвных ночей, без вечных перебранок с кухарками и шуток механизаторов, порой язвительных - это когда лоботрясы, ухмыляясь, разглагольствуют о том, как он. Мина, вволю выспавшись днем в красном уголке перед экраном телевизора, вечерами недреманно сторожит любовные шорохи ежей да примечает, кто с кем юркнул в лесопосадку на свидание. Сцены ревности, порой бурно вспыхивающие в Терновщипе или здесь, на полевом станс, некоторые механизаторы склонны объяснять тайным вмешательством бывшего селькора Око в их личные дела, однако Мина это решительно опровергает, анонимок, мол, он не пишет, хотя и не собирается покрывать чьи-либо любовные залеты, то есть "скакаиия в гречку". А между тем в глазах бригадной молодежи Мина Омелькович и сам небезгрешен, ведь замечено, что иногда он читает в саду книгу под названием "Коран".
Для хлопцев-механизаторов нет, видимо, приятнее занятия, чем, подтрунивая над Миной Омсльковичем, вести с ним после работы словесные перепалки на вольные темы, скажем, в частности, выясняя, почему в прежние времена у дяди Мины больше жалкий куколь на ниве родил да дереза с бугра космы распускала, а теперь, гляди, среди какого моря высокосортных пшениц он роскошествует.
Любопытно, было ли их появление Кораном предусмотрено?
Поужинав, Мина Омелькович сидит в конце стола, полуотвернувшись от хлопцев, и будто совершенно равнодушен к их иронизированию. Но вот во двор на велосипеде въезжает девушка, юная почтальонша, привезла механизаторам целую кину газет и журналов. Девушку зовут Груней, у нес туго заплетенные косы положены па грудь.
Кухарки любуются: теперь редко так носят, скорее, сами себя остригают, становятся как покрытки... Для девушки у механизаторов всегда находится шутка:
- Когда ты родилась, Груня, говорят, Мина Омелькович предлагал назвать тебя Тракториной...
- Не наговаривайте на человека, не мог Мина Омелькович так новорожденную обидеть,- улыбаясь всем сразу, заступается Груня за старика.
Каждому человеку к лицу улыбка, но, пожалуй, более всего девушкам. Как этой вот Груне... Сама молодость, сама приветливость и солнечность смуглая, кареглазая, еще и с мушкой-родинкой на щеке... Как та, которая в такие же юные годы, в пору, когда бы любить, выбросилась ночью из самолета с парашютом в эти снегами покрытые степи и которую потом под конвоем водили по селам зимним, обледеневшим: узнавайте, ваша ли она? Тысячи марок обещалось тому, кто узнает, но никто не узнал...
- Выходит, Груня, очень просто, могла ты и Тракториной стать...
- Оставьте, хлопцы. Имейте же уважение к ветерану, сами когда-то тоже станете стариками...
А озорники ей на это - какая она красивая сегодня и какими правильными книгами их снабжает, да еще и цитату в придачу подбросят: "Бона вся жадання, шжне, бурхливе, полохливе, смшиве, палке!.."
- Неужто для вас в жизни ничего серьезного нет? - укоризненно скажет девушка и дальше станет защищать Мину Омельковича от колкостей шутников, дескать, не Мина ли Омелькович эти яблоньки и вишни вместе с вами сажал и целые дни чистил заброшенный колодец, из которого все вы теперь воду пьете? Разве не Мина Омелькович дружил тут когда-то с народным селекционером Романомстепняком, который потом стал известным мичуринцем Заполярья? Аж за Полярным кругом помидоры и огурцы в теплицах выращивал, без солнца, лишь при свете северного сияния! Ведерком, говорят, землю из тундры носил, а все-таки своего достиг!..
Странными, однако, предстают некоторые вещи в толковании этой девчонки! Даже мы с Заболотным от ее откровений недоумеваем... Что мы слышим? Мина и дружба с Романом? Мина - и колодец? Мина - и яблоньки?
Впрочем, в словах девушки, оказывается, есть какая-то доля истины, по крайней мере, относительно колодца.
Вскоре после войны, когда возник тут полевой стан, Мина первым выразил недовольство питьевой водой, которую привозили трактористам в бочке, вода эта казалась ему горькой, вон в том обвалившемся колодце она была куда слаще!.. Постоянно мрачный, сердито бормоча что-то, Мина взялся за дело, день за днем вытаскивал из Романова колодца всякую нечисть. Казалось, ничего, кроме грязищи^, там не будет, а чистая вода все же пошла - в один из дней на дне засверкала родничком, будто душа колодца открылась, и голубизной отразилось в ней небо степное... Выходит, заслуга в ;)TOM и Мины Омельковича? Однако об этом Мина иочсму-то умалчивает, даже когда мы остались с ним одни на подворье, где только ежи шелестели в бурьянах да кузнечики в вечерней траво стрекотали...
Синие сумерки разлились по степям, тихо было на земле, звездно было в небе. Снова стоим среди той степи, где чьи-то страсти бурлили задолго до нас, где странствующий Художник широко куда-то все вышагивал, где охваченные пылким чувством неведомые юноши и девушки нетерпеливо ждали своих возлюбленных, ревновали, смеялись, любили, где и другие, грядущие, нс раз още изведают хмель любви, жаркие ее чары...
- Спасибо, что не забыли ветерана,- сказал Мина Омелькович на прощание почти растроганно.- Живите здоровы, хлопцы.
Для него мы еще "хлопцы". А он для нас - как тот ворон, что живет триста лет и всего навидался, все глазом своим вобрал, о многом передумал... Был для слободы и страшным, и смешным, был для нее воплощением чего-то неизбежного, как стихия, олицетворением сатанинского духа разрушения, готов был все подряд корчевать, ломать, а потом каким-то чудом сподвигнулся даже на такие вот поступки: плодовые деревья собственноручно сажает после войны на этом полевом стане ил11, опоясавшись цепью, борется за ведро - опускайте, попробую этот несчастный Романов колодец чистить...
У самой дороги Мина снова останавливает нас.
- Задержу вас на минутку, хлопцы, хочу спросить вас еще об одном,решается он сказать, видимо, что-то для него весьма важное.- Ездите вот по свету, а не встречался ли где-нибудь вам Микола Васильевич наш? Такой ведь друг... Может, попадался где?
- Нет, к сожалению. Нигде наши дороги больше с ним "е сходились...
Расплываясь в сумраке теплого вечера, стоит перед нами Мина Омелькович в тяжком раздумье, словно не желая принять наш ответ. Потому что, по его сведениям, некоторые из слобожан вроде бы встречали учителя за Днепром уже в полковничьем звании, какое-то время он, Микола Васильевич Дух, даже вместе с нашими терновщакскими да озерянскими лежал в полевом госпитале, с брезентовой той палатке, где среди полевых хирургов будто была и та самая женщина-врач, что перед тем Мине глаза закапывала! Говорят, вылитая была Винниковна, стройная такая, статная молодица, только вот коса ее уже переткалась кое-где сединой. Так что, выходит, Микола Васильевич наш и без гадалки-цыганки суженую свою разыскал, хоть и не под соловьиной вербой, а среди крови и стонов, под шатром фронтового госпиталя, но судьба их все же свела.
