- Днем жарко, а вот ночью! - оживляется Мина.- Одна женщина, что живет там, где белые ночи, и даже неплохо живет, будто бы обмолвилась: тоскую по черным ночам Украины... Возможно разве такое?
- А почему бы и нет...
Накануне отъезда мы еще раз побываем с Кириллом в нашей степи, не переставая тут всему удивляться. Эта Романовщипа, неувядающая земля, или кто-то в самом деле заворожил ее, чарами наполнил, чтобы вечно она так влекла к себе? Иль вправду на этом месте, как Мина говорит, кем-то "каша зарыта"? Ведь пустырем была столько лет, с грудой самана да с терновником, где лишь скот клочья шерсти оставлял, а сейчас снова жизнь тут воскресла, возродилась, снова чья-то сила и любовь поднялись в небо стройными тополями!.. Нс уходит отсюда жизнь! Место, наверное, такое удачное, чем-то приметное среди других наших черноземов, недаром Роман на нем в свое время глаз остановил. И послевоенные терновщанские трактористы тоже облюбовали это местечко, именно его выбрали под свой полевой стан. Вначале вагончик дырявый поставили, давал в осеннюю непогодь кое-какой ночлег трактористам, а теперь уже крепкая, добротная усадьба разрослась.
Из нынешних механизаторов, кажется, никому не довелось видеть под этими звездами Романа-степняка, для новых поколений он существует скорее как личность наполовину мифическая, как тот, кто ходил тут когда-то в пчелиной кольчуге, кто, поселившись в степи, жил как бы в иные времена и при другом климате: выращивал сад, разводил пчел, имел будто бы охранную грамоту от всеукраинского старосты Петровского, а потом в ту всеохватную бурю, когда других сносило, его тоже подхватило и понесло, точно с дерева осенний листик... Конечно, могла быть и "промашка", как кое-кто из старших признает, но какие, мол, великие события происходят без промашек?
Наболевшая земля, перегуляла она пустырем, однако жизнь берет свое, полевой стан, возникший тут словно по чьему-то случайному желанию, пустил уже мощные корни, мастерские и жилье механизаторов имеют вид не временный, они построены надолго, под крышами ласточки уже гнездятся охотно, выводят птенцов даже в мастерских - при грохоте, среди железа. И сад разрастается, дарит людям плоды, защищенный, как и когда-то, живой колючей изгородью от хлестких полевых ветров. Сложился новый очажок человеческой жизни, где все стало другим, где неизменными, может быть, только и остались, что это половодье солнца, стремительное мелькание ласточек днем да ночной шелест тополей от малейшего дуновения ветерка... Среди механизаторов много таких, что выросли уже после войны, и для них самый старый человек на.
полевом стане как раз и есть Мина Омелькович, сторож со стажем, хранитель местного правопорядка. Словно, неподвластный времени, давний, анахроничный, существует он, вроде полузабытый всеми, и загоревшие здоровяки с крепкими плечами, усаживаясь после работы за столы, обращаются к нему, главным образом, чтобы пошутить:
- Ну, как, дядя Мина, ночью никто не душил? Воры не приходили?
- Л той, с косами длинными, случайно не было?
И выплывает из терновщанского эпоса давняя легенда о той самой красавице чаровнице, что когда-то здесь парией обвораживала: днем прячется от людских глаз, а ночами готовит звездную воду, с косами до пят бродит по саду, и месяц щекочет упругое тело молодое, ласкает груди, налитые солнцем, будто две сочные груши...
Именно ее имеют в виду хлопцы, когда спрашивают:
- Так не было той, не приходила при лупе?
Молчит Мина Омелькович. А они пошутили, и уже его вроде нет, вроде он и вовсе отсутствует, про наладку комбайнов парни речь ведут, и лишь спустя некоторое время кто-то снова бросит взгляд на сторожа и скажет, будто проникаясь сочувствием:
- Темной ночью боязно, должно быть, стеречь наш лагерь, дядя Мина? Когда ни звезды в небе, ни живой души в степи, правда, страх берет?
Поскольку человек с берданкой молчит, то кто-нибудь из механизаторов, вроде бы идя на выручку, отвечает за сторожа:
- Страшно, пока не заснешь, а когда уснул, то уже ничего... Сто лет тогда можно охранять.
В шутках механ?1заторов чувствуется определенныи прицел, таким образом они как бы отплачивают Мине Омельковичу за то постоянное угрюмое превосходство, с каким он относится ко всем окружающим, поскольку для него, бывшего комбедовца, даже среди тех, кто красуется на доске Почета, авторитетов нет, как немного их и среди остального человечества. Большинство тех, с кем Мина встречался на своем веку, почему-то запомнились ему неуживчивостью, способностью по разному поводу досаждать Мине, вступать с ним в конфликты.
Исключение разве что бригадир механизаторов Иван Заболотный, брат Кирилла, который тут главенствует на полевом стане. Коренастый, хоть и полысевший, еще крепкий, кадровый хлебороб, он одним из первых терновщан сел в свое время на трактор и до сих пор не оставляет бригаду, несмотря на осколки в обеих ногах. Трудяга из трудяг, уважаемый человек и в районе, и дома. Вот его-то, бригадира механизаторов, только и признает Мина Омелькович, потому что именно Иван со свойственной ему терпимостью и спокойствием то и дело образумливает, сдерживает парней, когда они слишком уж далеко заходят в своих насмешках над Миной. Впрочем, достаточно бригадиру куда-то отлучиться, как сразу же входит в роль кто-то из шутников, чаще всего это Ялосоветин Олекса, тот самый, что без Мины свадьбу справлял, женившись на выгуровской красавице.
Чубатый, охочий до всяческих штучек, чувствуя веселую поддержку товарищей, он нот-нот да и подденет Мину Омельковича, вечного своего оппонента:
- Товарищ Куцолап, а это правда, что люди когда-то вашего духа тут боялись? Потому что, чуть что - разнесу!
До корня сокрушу! Амбарный замок па рот повешу! Неужели таким боевым вы и вправду были когда-то?
Тут уж Мина взрывается:
- Шмаркач! Молокосос! Что ты знаешь про "когдато"? А вы, подголоски, мастера подхихикивать, кого из вас скребком по спине охаживали? Уже и не знаете, что оно такое - скребок... А кого из вас кулацкая злость с обрезом подстерегала на дороге? Пашете сидя, сеете сидя, культурно - куда уж... Только кто вам дороги открыл? Десять лет штаны протирали в школе, а так и не уразумели, что оно обозначает: или - или!
Притихнут парни, вроде чуть смущенные, пристыженные, впрочем, едва ли надолго.
До сих пор не в ладах Мина с окружающими! По душе ему тут, как выразилась одна из кухарок, одни лишь ежи, что по ночам вылезают на подворье полевого стана, играют, похрюкивают, шелестят возле мастерской в бурьяне. Порой Мина Омелькович, как вот и сейчас, поймав ежика, приносит его к столу под яблоней, где бригада обедает, тычет мордочкой в блюдце с молоком: пей!
- Мы вот, когда были маленькие, молока и не пробовали. Не то что умники теперешние... (Камешек в огород механизаторов.) Эти, знатные, только сливки и пьют... Не знают, почем фунт лиха... Зубы скалить научились, а попробовали бы голодных коров обучать, как ходить в ярме...
Да с опухшими ногами целый день за плугом... А эти вельможи, видите ли, и посеют, и пожнут, так и не выпрягая мотор, с кресла не вставая...
- На то и эн-тэ-эр, товарищ Куцолап...
- Ну да, конечно. Железный век. А про золотой пока что одни только разговоры лекторские...
- А когда же, по-вашему, золотой наступит, дядя Мина? Что там Коран по этому поводу говорит?
- Век золотой завоевать нужно.
- Завоевать,- у кого?
- У самих себя прежде всего.
- О, это уже интересно...
Мина Омелькович все тычет ежика в блюдце.
- Ну, пей же, пей...
Однако ежик лишь дрожит, не пьет, мордочку под иголки спрятал. И только сторож опустит ого на землю, на миг отвернется, как ежика ужо и в помине пет - исчез, будто и не было.
- Не удалось вам его приручить, Мина Омелькович?
- Диким решил остаться... Не хочет иметь такого тренера.
Раздосадован Мина бегством зверька. Походит, поищет в разомлевших бурьянах под кузницей и возвращается опечаленный.
