- Глумление, тумаки, мордобои - вот уж чего доста-8 лось нашему брату,при случае доверяется детворе ком незамовец.- Годился человеком, а жить выпало скотом...
Не раз собственной кровью умывался... Не раз ночами зверем выл от обиды... А потом еще удивляются, почему так: был Мина как Мина - и вдруг ошалел человек!..
Ошалеть, осатанеть ему ничего нс стоит, раньше сам мыкался, натерпелся обид, а теперь вот другим вгрызается в печенки. Пошумел здесь, подался на Козельск. И хотя уже за пригорком скрылась Минина фуражка, а Настуся все еще никак не придет в себя:
- А когда в школу пойду, он на меня и там кричать будет?
- Но вот же они тебе защита. Такие хлопцы да на вступятся? - печально улыбается Надька, указывая на нас.- Вступитесь, правда ведь?
Правда. Будем защищать, не будем дергать за эти косички, которые у нее уже, будто у взрослой девушки заплетены двумя блестящими темными свяслицами и тоже пахнут, как у матери, травами. Будем вступаться перед кем угодно, чтоб слеза никогда не блеснула на этих смуглых, тугих, как яблоки, щеках... Ведь она же малышка да ещ и наполовину сирота, или, по выражению Бубыренчихи"* бастрючонок, хотя мы этого слова избегаем, улавливая в нем оскорбление и для девочки, и для ее матери. Да, да, обижать Настусю - никому не позволим, недаром здесь слово даем. Значит, в школе имеем отныне новую обязан-.
ность, осознание ее словно делает нас старше.
Кроме Андрея Галактионовича, учителя еще земского, давнишнего, который учительствует в Терновщине, кажется, извечно, будет теперь у нас новый молодой учитель, прибывший на замену своему предшественнику по прозвищу Алэ, раскритикованному селькором Око за непривычные для Терновщины словоупотребления. Странное дело, в нашей слободе никогда не употреблялось этакое словцо "алэ", люди наши каким-то образом обходились без него, и вот появляется в школе мешковатый и всегда будто несколько сонный учитель в вышитой рубашке, только вышитой не нашими узорами, и Торновщина то и зналслышит от него это диковинное "алэ" да "алэ". Так и приклеилось оно к нему прозвищем, хоть и беззлобным, однако, цепким, и когда матери зимой посылают кого-нибудь из.
детей с кутьей, то без всякой насмешки говорят: снесйч кутью своему Алэ или как там его величать... Пробыл зиму и запропастился неизвестно где, точно растаял заодно со четным своим прозвищем, и вместо пего будет Микола Васильевич Дух, присланный на подмогу нашему славному Андрею Галактионовичу, которого почитают у нас все - и стар п млад, издавна считая своим. Когда-то, еще юношей приехал Андрей Галактионович трудиться в нашу земскую маленькую школу и осел здесь насовсем. Отсюда и на германскую воину его взяли, где ему выпало пережить газовую атаку, и газ такой оказался, что учитель наш по сей день беспрестанно тихонько покашливает. У Андрея Галактионовича очень чистый цвет лица, хотя и с желтизной, походка тяжелая, зато какой-то он ясноглазый, красивый со своей черной, чуть прошитой седыми нитями гривойшевелюрой, спадающей на самые плечи - голова его всегда открыта, носит он длинную толстовку, так ходит и в дождь, и в снег, в шапке Терновщина учителя никогда не видела. Живет Андрей Галактионович при школе, в комнате у него со стен смотрят почтенные какие-то мудрецы, в основном бородатые, и сам он для нас как мудрец, кажется, все на свете знает - что было и что будет. Может, потому без крика и обращается с нами, школярятами, терпит наши детские выходки, точно прощает нам их за все то, что ждет нас впереди. Даже если совсем уж отчаянный, отъявленный буян встанет перед Андреем Галактионовичем, он и на того голоса не повысит, лишь пристально посмотрит глубоким, будто в самую душу нацеленным взглядом и по привычке подкрутит ласково свой темный аккуратный ус:
- Больше не будешь по партам ногами ходить?
- Не буду.
- Ну, так беги.
И тихо усмехнется вслед.
Как и Роман-степняк, Андрей Галактиопович тоже возится с пчелами, три улья его стоят в саду, край школьного двора. Изредка к нему наведывается из степи и Романстепняк, главный "пчелиный атаман", тогда они сообща Держат совет, склонившись над ульем, обсуждают что-то свое пассчническое. И в эти минуты никому постороннему их не понять: поистине как двое посвященных в какие-то тайны беседуют на своем, одним им доступном языке.
случается, что в их обществе окажется и странствующий художник, как всегда, неожиданно появившись на вашем горизонте в своем вечном плаще и мятой, с оиуЩенными полями шляпе: пусть хоть какая жара, вид у этого бурлака каждый раз такой, будто он только что изпод дождя.
- Все ищете вечные краски? - приветливо спросит старого непоседу Андрей Галактионович.- Никак не даются? А они, может, таятся в какой-нибудь заурядной травке, по которой мы каждый день ходим...
Художнику Андрей Галактионович всегда предоставляет ночлег охотно, он называет его "поэтом лунных ночей", считает, что гость его когда-то умел с исключительной, поистине чарующей силой передавать лунный свет, а сейчас, к сожалению, ому никак не удается повторить свое же собственное достижение...
В отличие от Андрея Галактиотговича вновь прибывший к нам учитель Микола Васильевич человек, видимо, совершенно иных наклонностей. Впрочем, мы пока немного знаем о ном, за исключением того, что Микола Васильевич любит петь, чем и успел уже прийтись по душе терновщанам. Бывают же такие люди: едва опустился вечер, так и поплыл над Терновщиной голос его от школы, где он, стоя у открытого окна и не зажигая лампы, в одиночестве выводит чистым тенором какую-то не терновщанскую, здесь и не слышанную, пробирающую тебе всю душу; особенно его пение впечатляет, когда в небе луна и ночь до того ясная, что все наши вербы, левады так и серебрятся внизу по балкам - можно даже узнать, где чья. Для Миколы Васильевича это уже не вербы, это уже "зеленая дубрава, дай мне совет, вразуми ты меня молодого!" А когда музыканты Бондаренки во все бубны грянут вечером на майдане или на дальнем краю возле Мины, учитель и там появится, слушает их музыку, не скрывая восхищения, даже ногой притопывает, хоть в танец и не идет, когда бойкие девушки, шутки ради, приглашают его на казачок...
Днем новый учитель предстает перед Терновщиной в совсем необычной роли: повязавшись фартуком, разводит в школе белую глину, затем берет большую кисть из рогожки и, точно соревнуясь с терновщанскими молодухами, старательно выбеливает нам школьные классы, чтоб были веселее к осени (хотя где еще та осень!). Занятый этим женским делом, размашисто гоняя кистью, учитель и тогда напевает,- удастся же такая неугомонная, охочая к песням душа... Отбудет рабочую смену, а под вечер, когда солнце склонится к закату, садится Микола Васильевич на свой, безмерно завораживающий нас велосипед, и тогда только спицы сверкают - поехал наш учитель в степь на прогулку, верхом на двух солнцах покатил! И хоть разные дороги ведут из Терновщины, однако учитель оказывается каждый раз на той, полевой, которая вьется около Романова хуторка... Однажды, когда мы пасли поблизости на стернях, видно нам было, как под колодезным журавлем велосипед остановился и Микола Васильевич стал о чем-то беседовать с Надькой,- может, как раз она упрашивала его записать свою девчонку в школу? Должно быть, и без шутки не обошлось, ибо по тому, как наша степнячка, держась за край бадьи, весело покачивалась и выгибалась станом, даже издали можно было угадать, что Надька смеется!
А затем мы увидели нечто и вовсе уж невероятное: будущая наша школярочка, эта диковатая Настуся, вдруг оказывается верхом на велосипеде - это учитель сам примостил ее возле руля, взял, чтобы покатать! Еще даже не училась, а уже ей такая честь. И нечего теперь Надьке беспокоиться, что нс примут ее дочку в школу по малости лет... Так, с девчонкой на велосипеде Микола Васильевич покатил и покатил вечерней дорожкой среди полей. До самой Выгуровской могилы и обратно прокатил малую Винниковну на тех двух никелированных солнцах, а Надька, ожидая, пока они приблизятся, все время стояла край дороги, и нам, ребятне, даже издали угадывалось, что она, молодая мать, в эти минуты наконец-то ощущает себя счастливой - в непринужденной позе такая красивая и бестревожная стоит вся в золоте вечернего солнца...
