— Вы американец, — сказал юноша. — Меня зовут Лайонел Грантхем. А это — полковник Эйнарссон. Мы вас искренне благодарим. — Он наморщил лоб и посмотрел на Эйнарссона: — Что вы об этом думаете?
Офицер пожал плечами и проворчал:
— Один из моих парней... Посмотрим. — И носком сапога ткнул солдата, лежащего на земле, под ребра.
Удар возвратил того к жизни. Он сел, потом встал на четвереньки и начал что-то сбивчиво и нудно говорить, умолять полковника, хватаясь грязными руками за его шинель.
— Ах ты!.. — Эйнарссон ударил пистолетом по пальцам солдата и, с отвращением посмотрев на грязные пятна на своей шинели, резко отдал какой-то приказ.
Солдат вскочил, стал по стойке «смирно», потом получил еще один приказ и, повернувшись на месте, зашагал к автомобилю. Полковник Эйнарссон отправился за ним, держа пистолет наготове. Грантхем взял меня за руку.
— Пойдемте, — кивнул он. — Мы позаботимся об этом парне, а затем как следует отблагодарим вас и познакомимся.
Полковник Эйнарссон сел за руль и приказал солдату сесть рядом. Грантхем подождал, пока я нашел револьвер солдата, и мы расположились на заднем сиденье. Офицер подозрительно посмотрел на меня краем глаза, но ничего не сказал. Потом развернул автомобиль и двинулся в обратном направлении. Полковник любил скорость, а ехать было недалеко. Не успели мы устроиться на сиденье, как машина уже въезжала в ворота в каменном заборе, и часовые по обе стороны ворот отсалютовали оружием. Сделав полукруг, машина свернула на боковую дорожку и остановилась перед побеленным квадратным строением.
Эйнарссон повел солдата перед собой. Мы с Грантхемом также вылезли из машины. Слева стоял ряд длинных, низких и серых за пеленой дождя казарм. Бородатый дежурный открыл дверь в дом. Мы вошли. Эйнарссон протолкнул пленника через небольшую приемную в следующую комнату. Грантхем и я последовали за ним. Дежурный остановился в дверях, перебросился с Эйнарссоном несколькими словами и вышел.
Узкая комната, в которой мы очутились, напоминала камеру: на единственном маленьком окошке недоставало только решетки. Стены и потолок были побелены. Голый деревянный пол вытерт до белого цвета — почти такого же, как и стены. Из мебели в комнате находились только черная железная кровать, три складных брезентовых стула и некрашеный комод, на котором лежали расческа, щетка и несколько листов бумаги. Вот и все.
— Садитесь, господа, — предложил Эйнарссон, показывая на пляжные стулья. — Сейчас мы распутаем это дело.
Мы с Грантхемом сели. Офицер положил пистолет на комод, облокотился, собрал конец уса в большую красную ладонь и обратился к солдату. Говорил он ласково, отеческим тоном. Солдат застыл посреди комнаты и отвечал, уставившись на офицера пустым, обращенным в себя взглядом.
Они разговаривали минут пять. В голосе и движениях полковника уже нарастало нетерпение. Взгляд солдата оставался отчужденным. Наконец Эйнарссон заскрежетал зубами и сердито посмотрел на нас с Грантхемом.
— Какая свинья!.. — воскликнул он и стал кричать на солдата.
На солдатском лице выступил пот, и он сжался, сразу потеряв военную выправку. Эйнарссон замолчал, потом крикнул что-то в сторону двери. Дверь открылась, и вошел бородатый дежурный с короткой и толстой кожаной плетью в руке.
— Эйнарссон кивнул — дежурный положил плеть на комод рядом с пистолетом и вышел.
Солдат заплакал. Эйнарссон что-то отрывисто бросил ему. Солдат вздрогнул и начал расстегивать дрожащими пальцами полушубок: запинаясь, он все о чем-то просил и скулил. Наконец снял с себя полушубок, зеленый китель, серую нательную рубашку, бросил все это на пол и остался стоять по пояс голый — волосатый и не очень чистый. Затем сложил ладони вместе и заплакал.
Эйнарссон выкрикнул какое-то слово. Солдат вытянулся: руки по швам, лицом к нам, левым боком к Эйнарссону.
Полковник неторопливо расстегнул на себе ремень, потом шинель, снял ее и, аккуратно свернув, положил на кровать. Под шинелью на нем была белая шерстяная рубашка. Он подвернул рукава до локтей и взял плеть.
— Какая свинья! — снова буркнул он.
Лайонел Грантхем смущенно задвигался на стуле. Лицо у него побледнело, глаза потемнели.
Эйнарссон снова облокотился на комод и лениво скрестил ноги. Стоя так и теребя левой рукой конец уса, он начал стегать солдата. Правая рука полковника поднимала плеть и опускала ее на спину солдата, снова поднимала и снова опускала. Что было особенно отвратительно — он не торопился, чтоб не устать. Эйнарссон намеревался хлестать человека до тех пор, пока тот не расскажет все, что от него требовали, поэтому берег силы для длительной экзекуции.
После первого удара ужас исчез из глаз солдата. Они помрачнели, а губы перестали дрожать. Он словно одеревенел и стоял под ударами, уставив взор куда-то над головой Грантхема. Лицо полковника также стало равнодушным. Злое выражение исчезло. Эйнарссон не получал удовлетворения от этой работы, не видно было даже, чтоб он давал волю чувствам. У него был вид кочегара, который шурует лопатой уголь, или столяра, который строгает доску, или машинистки, которая перепечатывает письмо. Это была работа, выполняемая по-деловому, без торопливости, лишних эмоций или напрасных усилий, без восторга, но и без отвращения. Смотреть на такое было неприятно, но я проникся уважением к полковнику Эйнарссону.
Лайонел Грантхем сидел на краешке своего складного стула, уставившись на солдата резко выделявшимися на фоне белков черными зрачками. Я предложил юноше сигарету, нарочито долго давая ему прикурить, — чтобы он не считал ударов, потому что это производило на него гнетущее впечатление.
Плеть поднималась в воздух и со свистом опускалась, ударяя по голой спине, — вверх-вниз, вверх-вниз. Румяное лицо Эйнарссона раскраснелось еще больше. Серое лицо солдата походило на кусок глины. Он смотрел на Грантхема и на меня. Следов плети мы не видели.
Через некоторое время Грантхем что-то прошептал про себя. Потом выдохнул:
— Я этого не вынесу!
Эйнарссон полностью сосредоточился на своем занятии.
— Теперь останавливаться не следует, — проворчал я. — Мы зашли слишком далеко.
Грантхем нетвердо поднялся, шагнул к окну, открыл его и уставился в дождливую ночь. Эйнарссон не обращал на него внимания. Он вкладывал в каждый удар все больше силы. Стоял, раздвинув ноги, немного наклонившись вперед, опершись левой рукой в бок, а правой все быстрее поднимая и опуская плеть.
Солдат пошатнулся, и его поросшая волосами грудь содрогнулась от всхлипа. Плеть все хлестала, хлестала и хлестала. Я посмотрел на часы. Эйнарссон работал уже сорок минут, и вид у него был довольно свежий — похоже, он мог выдержать так целую ночь.
Солдат застонал и повернулся к полковнику. Эйнарссон не сменил ритма ударов. Плеть уже рассекала человеку плечо. Я бросил взгляд на его спину — это был кусок сырого мяса. Потом Эйнарссон что-то резко сказал. Солдат снова стал, вытянувшись, левым боком к офицеру. Плеть продолжала свою работу — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.
Наконец солдат упал на четвереньки перед полковником и, всхлипывая, начал что-то прерывисто говорить. Эйнарссон смотрел на него сверху вниз и внимательно слушал. Левой рукой он держал конец плети, а из правой не выпускал рукоятку. Когда солдат замолчал, Эйнарссон задал несколько вопросов. Получив ответ, кивнул, и солдат поднялся. Эйнарссон ласково положил ему руку на плечо, повернул его, посмотрел на иссеченную красную спину и что-то сочувственно проговорил Потом позвал дежурного и отдал тому какое-то приказание Солдат со стоном наклонился, собрал свою разбросанную одежду и вслед за дежурным вышел из комнаты.
Эйнарссон бросил плеть на комод и взял с кровати свою шинель. Из ее внутреннего кармана выпал переплетенный в кожу блокнот. Поднимая блокнот, полковник выронил из него потертую газетную вырезку, и она упала у моих ног. Я подобрал ее и передал Эйнарссону. Это была фотография мужчины — если верить подписи на французском языке, шаха Ирана.
