– Что ж, рад слышать, – проговорил отец. – Я верю вам, сэр.

– А можно, я задам вам один вопрос, доктор Цукерман? – спросил Айра, искоса глядя на отца с той же лукавой улыбкой, которую всегда применял на сцене, изображая Авраама Линкольна. – Что-то я не пойму, почему вы меня за красного-то держите?

– Но вы же ведь за Прогрессивную партию, мистер Рингольд.

– Так вы и Генри Уоллеса считаете красным? Бывшего вице-президента при мистере Рузвельте? Думаете, мистер Рузвельт взял красного в вице-президенты Соединенных Штатов Америки?

– Тут все не так просто, – ответил отец. – Как это ни прискорбно. То, что происходит в этом мире, ох как непросто.

– Доктор Цукерман, – вновь начал Айра, чуть изменив подход, – вы недоумеваете, чем я с Натаном занимаюсь, правильно? Да просто-напросто я завидую ему и только этим и занимаюсь. Завидую, что у него такой отец, как вы. Завидую, что у него такой учитель, как мой брат. Завидую, что у него хорошие глаза, и он может читать без очков в целый фут толщиной, и что он не из таких идиотов, которые бросают школу, чтобы идти рыть канавы. Я ничего не скрываю, доктор, да и нечего мне скрывать. Кроме разве того только, что я и сам был бы не прочь иметь такого сына. Может быть, мир сегодня и сложен, но вот что я знаю точно: от разговоров с вашим сыном я просто летаю. Не каждый мальчишка в Ньюарке старается подражать Тому Пейну.

Тут отец встал и протянул Айре руку:

– А у меня ведь, мистер Рингольд, двое – мальчишек-то: Натан и Генри, его младший брат, так тот тоже не лыком шит. И моя ответственность как отца… впрочем, ладно, мы уже это все проехали.

Айра охватил обычного размера ладонь моего отца своей богатырской дланью и так энергично ее тряхнул – по-мужски искренне, с теплотой, – так тряхнул, что еще чуть-чуть, и из отцовского рта забил бы чистый гейзер чего-нибудь такого очень ценного – нефти или, на худой конец, кипятка.

– Доктор Цукерман, – проговорил Айра, – вы не хотите, чтобы сына у вас украли, так никто и не собирается его красть.

К тому моменту я чуть не рыдал уже – крепился со сверхчеловеческой силой. Приходилось себя всячески уговаривать, что цель у меня в жизни лишь одна – одна и никакой другой: не заплакать, ни в коем случае не заплакать при виде этого любовного рукопожатия двоих мужчин, и этой цели я едва добился. Вот молодцы! Никаких криков! Никакой крови! Без яростных взаимных обвинений! Как чудно они поладили – правда, главным образом потому, что Айра сказал неправду.

Вот, вставлю-ка пару страниц сюда, чтобы уже не возвращаться лишний раз к тому, как я своего отца больно ранил. Рассчитываю на память читателя: пусть он сей эпизод вспомнит, когда сочтет нужным.

Из кабинета отца мы с Айрой вышли вместе, и праздновать, то есть впрямую имелось в виду праздновать предстоящую мне летом поездку к нему в Цинк-таун, но заодно, негласно и подспудно, праздновалась и наша победа над моим отцом, – короче, праздновать мы пошли к Сташу (это в нескольких кварталах), чтобы полакомиться его фирменными сэндвичами с ветчиной. Привело это к тому, что в четверть пятого я так наелся, что, придя домой в шесть с минутами, совершенно не имел аппетита и тупо сидел на своем месте за столом, покуда все остальные уплетали приготовленный матерью обед; вот тут-то я и заметил, что отцовское лицо – это сплошная боль. А ранил я отца тем, что выскочил за дверь его кабинета вслед за Айрой, а не остался поболтать с ним до прихода следующего пациента.

Сперва я попытался уверить себя, что все в порядке, – может, мне кажется? Может, эту рану рисует в моем воображении чувство вины, вызванное тем, что, выходя за дверь практически рука об руку с Железным Рином, звездой «Свободных и смелых», я был полон – нет, ну, не презрения, конечно, а все же превосходства над отцом? Отец не хотел, чтобы сына у него украли, и, хотя, строго говоря, никто никого не крал, однако умный человек не мог не понять: его дело проиграно, коммунист или не коммунист, но этот двухметровый агрессор победил. На отцовском лице я видел скорбь и покорность, в его добрых серых глазах, увлажнившихся и даже страдальчески потускневших, отражалось чувство сродни унынию и разочарованности. Его лицо в тот момент нет-нет да и припоминалось мне, когда уже один на один я был с Айрой, да и потом, позже, с Лео Глюксманом, Джонни О'Деем – да с кем угодно. Учась у этих людей, слушая их советы, перед самим собой я выглядел изменником – казалось, я предаю этим отца. Его лицо с написанной на нем болью всегда стояло у меня перед глазами, накладываясь на лицо человека, который в тот момент обучал меня, открывал мне жизненные перспективы. Лицо отца, человека, раненного предательством.

Момент, когда впервые осознаешь, что твой отец уязвим для других, и то довольно нехорош; когда же ты начинаешь понимать, что он не защищен и от тебя тоже, что он по-прежнему нуждается в тебе, тогда как тебе он вроде бы не очень-то уже и нужен, когда ты замечаешь, что можешь, кажется, и впрямь здорово испугать его, а при желании даже уничтожить… – впрочем, такие крайности настолько не стыкуются с обычными сыновними устремлениями, что подобное даже и в голову не приходит. Он столько труда положил на то, чтобы получить профессию, стать кормильцем, защитником, а я теперь убегаю к другому мужчине. Все эти дружбы со вторыми-третьими отцами напоминают игры смазливой девицы с поклонниками и как морально, так и эмоционально гораздо более опасны, чем представляется в процессе. Но именно этим я и занимался. Вечно разыгрывая из себя этакого кандидата на усыновление, я чувствовал себя предателем, потому что пытался найти суррогатного отца – и это при том, что настоящего отца я любил. Не то чтобы я когда-либо плохо отзывался или жаловался Айре или кому-нибудь еще на отца ради какой-то дешевой выгоды – нет, но достаточно того, что, злоупотребляя свободой, я пренебрегал человеком, которого люблю, ради кого-то другого. Если бы я ненавидел его, все было бы просто.

Когда я жил в Чикаго, учился на третьем курсе, на День благодарения я приехал домой с девушкой. Она была добра, вежлива и умна, и мои родители, помню, получали удовольствие от разговоров с нею. Однажды вечером мама после обеда осталась дома и развлекала мою тетушку, которая была у нас в гостях, а отец повел меня и девушку в аптеку на угол, и мы втроем ели там сливочный пломбир. Мне вдруг что-то понадобилось у аптечного прилавка – крем для бритья, что ли, – а когда возвращался к столу, вижу, отец склонился к девушке, взял за руку и говорит:

– Натан бросил нас в шестнадцать. Всего шестнадцать, но мы его тогда потеряли.

Понимать это надо было так, что это его я бросил. Годы спустя он повторял эти же слова моим женам. «В шестнадцать… Бросил». В этом был еще и тот подтекст, что все ошибки, совершенные мною в жизни, были следствием тогдашнего опрометчивого ухода.

Вообще-то он был прав. Не будь я столь опрометчив, сидеть бы мне до сих пор дома на крылечке.

Примерно через две недели Айра почти дозрел до того, чтобы сказать правду. Однажды он в субботу был в Ньюарке, навещал брата, и мы с ним встретились в центре за ленчем в гриль-баре рядом с муниципалитетом – там за семьдесят пять центов («шесть битов», как на старинный манер именовал это Айра) давали до черноты зажаренный стейк на сэндвиче с подрумяненным луком, маринованным огурчиком, картофелем по-домашнему, овощным салатиком и кетчупом. На десерт мы оба заказали яблочный пирог с будто резиновым куском американского сыра: с этой комбинацией познакомил меня Айра, и я считал, что только так должен есть яблочный пирог настоящий мужчина в гриль-баре.

Тут Айра распечатал принесенный им пакет и показал альбом пластинок. На обложке значилось: «Хор и оркестр Советского Армии. Любимые песни. Дирижер Борис Александров. Солисты: Артур Эйзен (бас), Алексей Сергеев (бас), Николай Абрамов (тенор)». Обложка была со снимком («Фотография предоставлена СОВФОТО»), а на снимке дирижер, оркестр и хор – всего человек двести, – все в русской военной форме, на концерте в огромном мраморном зале Рабочего дворца. Дворца русских рабочих!