— Ну давай, — сказал Эдик.

— Слушай, это профессиональный разведчик, он даже не скрывает этого. Ты собираешься взять его на службу? Да ты себе представляешь, что делаешь? Мы даже не знаем, кто он. Извини, но это так легкомысленно, что дальше некуда.

— Он мне жизнь спас, Леша. Ты видел, что, если бы не он, меня бы взорвали. Ну, я не знаю, может быть, я бы остался жив, но тело пришлось бы менять, не собирать же его из клочьев. Да и ты мог бы погибнуть, ты же рядом со мной стоял.

— Все это нужно расследовать, — сказал Клюкин.

— А что расследовать? Ты же не смог ничего сделать.

— Я посоветовал тебе взять в заложники президентов, — сказал Клюкин, — я говорил тебе, что создание службы безопасности — это дело долгое, а события развиваются слишком быстро. Так что еще неизвестно, что тебя спасло. Скорее всего, вовремя сделанное заявление.

— Что ты хочешь сказать? Что это из-за того, что я приставил эфэлов к премьеру?…

— Да, и из-за этого спецслужбы сорвали покушение. Не исключено, что они и не собирались этого делать, а дали бы этим женщинам взорвать нас. Отсюда и поспешность. Профессиональная разведка не устраивает перестрелок на площади.

— Но он сказал, что информация просто была поздно получена…

— Кто сказал? Этот разведчик? А почему ты решил, что ему можно доверять?

— Он меня закрыл собой, Алексей, он заслонил меня своим телом.

— Все это могло быть подстроено.

— Да к черту! Такие спектакли, где жизнь на кону, не подстраивают! Я хочу, чтобы он работал у нас.

— Я не возражаю, Эдуард, но пойми: просто надо все проверить, расследовать. А потом мы сможем взять его на службу.

Эдик слушал его насупившись и снова был похож на ребенка, которому объясняют, что приятное для него действие таит в себе опасность.

— Нужно хотя бы немного здравого смысла, профессионализма. Я не могу гарантировать твоей безопасности, если рядом будет человек, которого, может быть, внедрили спецслужбы. Я так не могу работать.

Эдик понял, что Алексей готов поставить ультиматум.

— Ладно, — сказал он, — сколько ты будешь его проверять?

— Хотя бы две недели.

— Ну и пусть он с нами работает, так ведь даже удобнее. Будешь к нему приглядываться и проверять. Я пока не стану к себе его приближать, а потом уже, когда проверишь, он будет моим личным телохранителем. У меня ведь нет личного телохранителя.

— Ну ты опять-таки оставляешь его при нас, даешь ему карты в руки!

— Ладно, я сейчас поговорю с ним. Решу по ходу дела. Если я увижу, что он врет, а я замечу это или почувствую, тогда он останется с нами, а ты будешь проверять. Если он сфальшивит, тогда черт с ним.

— Хорошо, — согласился Купокин, понимая, что большего не добьется.

Они вернулись в гостиную, где сидели Мак-Гроу и охранник. Эдик подошел к Мак-Гроу, тот встал. Он был почти на голову выше Царя и чуть наклонился, чтобы сгладить эту разницу.

— Почему ты прикрыл меня, ведь ты мог погибнуть? — спросил Эдик, глядя ему в глаза.

— Я офицер, ваше величество, и считаю, что наша служба допустила оплошность. Я просто выполнял свой служебный долг.

— Если бы на моем месте был кто-то другой, ты бы так же поступил?

— Думаю, что да, ваше величество.

— Хорошо. Как тебя зовут?

— Дарби, ваше величество. Дарби Мак-Гроу. Изумленная, совершенно детская улыбка осветила вдруг лицо Царя.

— Дарби Мак-Гроу? Это правда? Тебя так зовут?

— Да, ваше величество, — сказал Мак-Гроу, словно не понимая, в чем дело.

— «Дарби Мак-Гроу, подай мне рому!» — со смехом сказал Эдик. — Помнишь? Это же Стивенсон, «Остров сокровищ». Ну помнишь?

— Нет, ваше величество, — смущенно сказал Мак-Гроу, невольно улыбаясь в ответ.

— Там Флинт кричит, то есть не сам Флинт, он мертвый как бы, а его голос: «Дарби! Дарби Мак-Гроу, подай мне рому». Я до сих пор это помню. Ладно, Алексей. — Эдик внезапно повернулся к Клюкину. — Он останется с нами. Я его буду звать Дарби. Дарби Мак-Гроу. — Он снова повернулся к шотландцу и положил руку ему на плечо. — Будешь работать у меня, Дарби?

— Да, ваше величество. Клюкин просто развел руками.

После сорвавшегося покушения, не устраивая долгих расследований, Эдик выдвинул ультиматум богатейшим семьям арабского мира, облегчая задачу Илье. Теперь они должны были в трехдневный срок выплатить указанные Булавиным суммы и обеспечить их доставку в царскую резиденцию в России. На этот раз Илья составил поименный список, а Власов заявил, что неисполнение этого указа закончится плачевно для «восточных интриганов», так же как и любая новая попытка покушения. Увидев этот указ, Клюкин мрачно заявил Эдику, что ни одна служба безопасности не спасет его, если он будет плодить врагов с такой страшной силой. Власов только рукой махнул: «Пошли они все!..» Указ был выполнен, и по самым скромным подсчетам полученная сумма составляла не менее четырех миллиардов в долларовом эквиваленте. Богачи, стиснув зубы и памятуя о печальной судьбе Шарафа, поделились с Власовым своими богатствами, но никто не знал, сколько денег наиболее самолюбивые из них вложили в разработку мер по уничтожению Царя.

Попав первый раз в исправительно-трудовую колонию, Самарин клялся, что больше не повторит такой глупости и не потеряет свободы. Потом, по зрелом размышлении, он понял, что тюрьма — не самое страшное в жизни. Она многому учит. И потом, сколько нужных знакомств он, Самарин, завязал в тюрьме!.. Но оказалось, он ошибся, и хуже заключения в четырех стенах действительно ничего нет.

В больничной палате, под присмотром полусумасшедшей старухи, глядя на труп единственного сына, Самарин испытывал нечто новое для себя — атрофию чувств и ощущений. Он, казалось, перешагнул тот барьер душевной боли, стыда, горя, за которым должны были наступить шоковое состояние и смерть. Но он не знал еще, что можно умереть, оставаясь при этом внешне живым.

Он равнодушно смотрел на труп Владимира, равнодушно ходил под себя, равнодушно ел, пил и спал. Как ни странно, единственное, к чему он был еще не безразличен, то есть единственное, что продолжало связывать его с жизнью, была обезумевшая старуха.

Она жила в больнице. Почти весь день она сидела у постели умиравшей дочери. По вечерам она шла к Самарину. Давала ему еду, воду, убирала за ним. Так продолжалось пять дней.

Труп Владимира начинал разлагаться и уже издавал ощутимый запах. Но никто не смел вмешиваться в происходящее. Все боялись этой палаты, прикованного к постели Самарина, зловеще парящего эфэла, а больше всего — омерзительной старухи, угрюмо ползущей по коридору, похожей на старую больную крысу.

На шестой день она заговорила с Самариным. Подождала, пока он поест, потом вдруг достала из засаленного кармана бесформенной фуфайки какой-то предмет, развернула его — и он блеснул в лучах заходящего солнца. Это была бритва.

— Дочка умирает, — сказала она. — Ты ее переживешь. Мне ведь нужно будет дойти от ее палаты до твоей. Только закрою ей глазки и пойду. А ты как услышишь — ногами я шаркаю, — так и знай, смерть твоя идет. Я к тебе каждый день прихожу. А в тот день приду в последний раз. Я вот это взяла, — она взмахнула в воздухе бритвой, так странно смотревшейся в морщинистой коричневой ладони, и ощерилась давно беззубым ртом с пожелтевшими, сиротливо торчащими клыками, — я тебя по кускам буду резать. Сперва то отрежу, потом это. Мне ведь Царь запретил тебя убивать, пока дочка жива. Вот я и жду. А то бы сегодня начала. Хочется мне уже начать тебя убивать. Царь запретил. И я вот другое придумала.

Старуха попыталась, видимо, захихикать и начала издавать какие-то кашляющие звуки. — Я сынка твоего на куски порежу. Вот сейчас и начну.

Спустя минут десять, когда главврач Корниенко с тремя другими врачами и медсестрами шли по этажу, делая вечерний обход, из палаты Самарина раздался странный звук. Это был вой, тонкий, жалобный, монотонный, почти нечеловеческий, от которого волосы вставали дыбом. Он звучал несколько секунд, потом обрывался и снова возобновлялся с равномерными, машинными интервалами.