— Если мы теперь кончим играть словами, фактом остается следующее: коммунизм как освободительная идея потерпел крах и сам стал величайшей угрозой свободе. Возьми хотя бы Венгрию! Как поступает партия, когда рабочие отвергают рабочий рай? Долой солидарность! Нет, Китти, на карту поставлена свобода — твоя и моя. Я приобрел определенную квалификацию, чтобы защищать свободу. Умею выполнять сложные маневры. Управлять совершенной матчастью. Одновременно я медленно, но верно постиг смысл таких слов, как достоинство, дисциплина, храбрость и честь. Самопожертвование. Тебя, наверно, мутит от этих слов. Но чего мне это стоило! Господи! Да я как человек был сломан до такой степени, что величайшей роскошью в жизни было для меня сидеть весь день на койке, держать в руках банку с пивом и тупо таращиться в воздух перед собой. Но я выстоял. Овладел сам собой и материальной частью, за которую отвечаю. Понял, что дело не только в цели, но и в средствах для ее достижения. В материале. Да будь ты трижды сознателен, не это главное. Я знаю кучу членов правой партии и других, таких же консервативных людей, которые, наверно, считают себя не менее сознательными, умными и душевными, чем мы. Но это не мешает им придерживаться прямо противоположных взглядов. Ты и твои единомышленники правы по всем вопросам, которые так значительны и лежат в таком отдаленном будущем, что никому не дано проверить их правильность, зато вы ошибаетесь во всех практических делах, которые поддаются проверке сегодня, сейчас.

Китти сделала последнюю затяжку, вытянулась поперек кровати и потушила сигарету. Пошарила на тумбочке, нашла часы Алфика и повертела их, вглядываясь в стрелки.

— Хеллот, — сказала она, снова ложась. — Честное слово, я тебя не понимаю. Ты ведь считаешь, что мир разумно устроен. Сидишь на вершине благополучия и воображаешь, что ты и все другие на седьмом небе. Когда ты говоришь о защите свободы, ты заботишься о защите своих привилегий. Наши социал-демократические старики мыслили шире. Отец твой и его товарищи. Вспомни Авг. Хеллота и все эти переговоры и требования об арбитраже, о росте покупательной способности. Пусть речь шла всего лишь о каких-то кронах, о грошах, за этим стояла воля к переменам. Если я против социал-демократов, это не потому, что они добивались полезных классовых компромиссов такого рода. Я против по другим мотивам, которых они так и не поняли. Не поняли, что политика — не только распределение совокупного национального продукта. Что политика — это стремление людей осознать себя как членов общества, творцов истории. И что их политика лишает нас истории. Ведь это всего лишь история бедствий и нищеты. Долой ее! В крайнем случае она восходит к временам детства Эйнара Герхардсена. А до той поры была только бездонная яма нужды. Социал-демократическое летосчисление начинается со вступления Норвегии в НАТО. Одиннадцать лет назад родился наш спаситель! Он отнял у нас историю и продал ее за американскую бомбу. А когда они сперва лишают нас истории, а затем грозят взорвать атомным оружием наше будущее, они тем самым лишают нас речи.

Алф Хеллот, совершенно голый, если не считать перстня с печатью семейства Хюсэен, сидя на белых простынях в окружении немецкой мебели и правил распорядка в рамке под стеклом, ответил:

— Что верно, то верно. Своими ушами слышу. Что мы лишили тебя речи.

В его голосе не было сарказма. Он ничего не добавил. Заметил вдруг собственную наготу.

Китти:

— Ты все спрашивал. Что такое экзистенциализм. Что я могла тебе ответить, восемнадцати-девятнадцатилетняя девчонка в свитере и спортивной куртке? Может быть, такой наряд олицетворял экзистенциализм в Ловре пятидесятых годов. Плюс то, что у меня не было других ответов.

— А сегодня? Что бы ты ответила?

— Что в основе жизнеощущения было чувство бессилия. Только любовь могла противостоять парализующему страху. Любовь немедленно, которая брала верх над самыми ужасными внешними обстоятельствами в тени атомного гриба и тотального истребления, в тени угнетающей религии и общества без истории, на переменах в ловринской школе, призванной сделать нас полноценными людьми. Немыслимый страх атомного века при мысли о том, что смерть человека питает жизнь, тогда как атомная смерть только смерти и служит, давал себя знать личной болью каждого человека в отдельности. Но перед угрозой тотального истребления мы, во всяком случае, переплелись в общем страхе, который заложил основу новой любви, новой веры в жизнь.

— Псевдософия! — сказал Алфик Хеллот. — Ты большой псевдософ, Китти. Тебе бы обратиться к психиатру с твоими сантиментами. Ты умеешь говорить непонятные фразы так, что всякому понятно — это вздор.

Китти снова закурила.

— Так я могла бы ответить на твой вопрос десять лет назад. Не сегодня. Я больше не верю, что любовью можно смирить атомную бомбу. Задуть атомный огонь тенор-саксом. Политика — это сегодняшняя форма проявления истории, со всеми плюсами и минусами. Именно политика решит вопрос жизни и смерти на земле. Я убрала подальше все мои пластинки с Маллигеном, Уорделлом Грэем, Жюльет Греко и прочими. Сейчас на повестке дня другие дела. Просветительская деятельность. Организаторская работа. Вовлечение молодежи в рабочий союз. Что-то из этого ты видел сегодня вечером. Чем ты и сам занимался дома в Ловре, только с противоположным политическим знаком. Так же тривиально. Продавать входные билеты. Кофе и минеральная вода. Выступление «Трио Коре». Устная газета. Ну и танцы под конец. Если левое крыло отколется и образует собственную партию, я буду там. Нам нужно действенное оружие в борьбе против атомных испытаний. Крутить ротатор и распространять листовки, писать лозунги, выходить на демонстрации, выковывать надежную альтернативу капитализму и тоталитаризму.

— Поздравляю, — сказал Алфик Хеллот. — Ты открыла, что такое власть. Через десять лет ты откроешь, что для ее завоевания нужна военная организация. И снова перед тобой встанет выбор: наша демократия или сталинизм?

— Прежде всего нужно просвещать людей. Люди не глупы. Мы должны разъяснять политику. Говорить с людьми. Даже с такими, как капитан Алф Хеллот.

Капитан Алф Хеллот начал одеваться. Белье тоже было военного образца. Трусы короткие, майка длинная. Повязав галстук, он сказал:

— Даже со стариной Хеллотом. Большая честь для человека, парящего в неведении на крыльях НАТО.

— Хорошо хоть не на крыльях искреннего убеждения.

Алф Хеллот, уже в полном обмундировании, закрыл глаза. И ясно увидел ее изображение. Но разве Китти — изображение? Все что угодно, только не картинка. Живой человек, от которого его отделяли какие-то сантиметры. Здоровое сильное тело, пригодное для всех надобностей, ночных и дневных. Он видел жилы на шее под каштановыми волосами. Мускулы. Выражение лица, когда она над чем-то задумывалась, крепко задумывалась, когда морщила лоб и хмурила брови, словно ей резал глаза яркий внутренний свет. Много было в этом лице, много — за ним, много женского.

Они по-прежнему стояли вплотную друг к другу, соприкасаясь только легким, едва осязаемым дыханием. Ее глаза — беспокойные, точно руки, скрещенные над головой: что они сигнализировали? До свидания или прощай навсегда?

С высоты своего роста Алфик смотрел на нее, на разделяющий волосы пробор, на лицо, на вздымающее грудь дыхание, на голые пальцы ног и ногти, которые почему-то навели его на мысли о возрасте, о бренности тела и его красоты. Китти не ответила на его взгляд. Она глядела прямо перед собой. Стало быть, видела голубую рубашку, синий галстук с тугим узлом ниже кадыка, капитанские звездочки на воротнике. Он бережно коснулся рукой ее волос, прижал их к уху. Пульс — его или ее. Алф Хеллот сказал:

— Хорошо, что ты пришла. Я рад, что встретил тебя. От нас самих зависит показать, что мы живем в свободной стране.

— Чистой, — добавила Китти. — Химически чистой стране с химически чистыми жителями.

Над ее головой, за пыльным окном, из иссиня-черного фьорда вздымались снеговые горы. Белые пики Бёрвасса. Одна из вершин гребня Клетков на юго-востоке? Рейтан под Фауске? Потухшие вулканы, застывшие в вечно бесплодной эрекции. На высоте осадки выпали снегом, там подморозило, и первые лучи нового дня уже высекали искры из белизны на южных склонах.