Капитан Семыкин еле сумел повернуться по форме и уйти, потому что последние слова генерала разрушили его сердце и он мог нечаянно вскрикнуть от них, как от ранения пулей.

…Сразу сухо стало внутри его тела, ничего ему более не хотелось, и мир вокруг него, обыкновенный, родственный и постоянно близкий, теперь словно удалился от него и умолк, и Семыкин почувствовал себя сиротой среди знакомой земли.

Он увидел почти без усилия воображения, но с точностью воспоминания, как лежат в холодном зимнем саду на околице Благодатного его два бойца, два мертвых человека, которые могли быть сегодня живыми, — Дмитрий Косых и Георгий Фомин, — он видел их вчера, а сейчас их предали земле и они окоченели в ней. Но они могли бы дожить до победы и еще долго жить после нее… Они ли были, Косых и Фомин, павшими напрасно, без судьбы и неизбежности, или то были другие — одинаково: никто их более не возместит ни его сердцу, ни их родине. Солдатские матери рожали и любили своих детей не ради того, чтобы Семыкин, ошибившись правильно сообразить своей нетрезвой головой, помог им умереть…

…Семыкин, возвратившись, не мог, не щадя себя, стерпеть своей печали. Убоявшись горя, он снова выпил как следует и ушел чувством и памятью в забвение…

…Семыкин вышел наружу. Ночное небо в немых ракетах, как сад, цветущий огнем, сияло и гудело катящимся вдалеке валом боя. Капитану стало лучше при виде такого мира; он подумал, что еще возможно для него искупление; но тело его дрожало от сладости и мысль не могла сосредоточиться с покорной силой, чтобы действовать скоро и точно подобно отработанной привычке.

Командир дивизии говорил однажды своим офицерам, и Семыкин тоже слушал его, что тело воина есть его важнейшее живое оружие, — берегите же, говорил генерал, свое тело и высшие его органы и способности и развивайте их сколь можете, тогда и любое мертвое оружие станет живым и всемогущим в ваших руках.

Сейчас Семыкин ощущал, что в теле его, на месте одного человека, живут как бы двое и теснят друг друга: один говорит — думай, а другой говорит: «Обожди, иди ты к чертям»; один хочет поднять руку, а другой задерживает ее, чтобы она отдохнула. «Да, — понял тогда Семыкин, — во мне что-то есть, будто русский с немцем врукопашную дерутся».

«Вчера поздно вечером, — подумал Семыкин, — все я совершил вчера вечером, я и на Феничке собирался жениться вчера вечером, и свояченица усатого мне нравилась по одной фотографии вчера вечером; но что я усилил саперов — это хорошо».

На свое новое местоположение батальон Семыкина прибыл с опозданием на десять минут, и наши танки, чтобы не поразить своих, вышли на встречный бой с такой же задержкой во времени; по этой причине порядок сражения нарушился и оно стало трудным для нас.

…Наутро капитана вызвал к телефону командир дивизии:

— Здравствуйте, ефрейтор Семыкин, — поздоровался генерал. — Что ж делать, Семыкин: капитан Семыкин немца одолевал, а себя одолеть не мог. Может быть, ефрейтор Семыкин одолеет и того, и другого? Как вы думаете?

— Служу Советскому Союзу, товарищ генерал! Я думаю, что рядовой Семыкин еще лучше одолеет и того, и другого! — ответил ефрейтор.

— Ишь ты!.. Я с вами совершенно согласен, боец Семыкин, но я вас не забуду… Что-то есть в этих пьянчужках! — задумчиво произнес генерал.

Я опущусь на дно морское Я поднимусь под облака Лицо я вижу восковое И худощавые бока

Песнь пожилых девушек, именуемых «синими чулками» г. Индиан Чепцов, мореходец и любитель сочинений

Жил он у Покрова, откуда простирался вид на обширную Донскую область с её известным торговым пунктом Ростовом н/Дону.

Из русских и заграничных писателей любил он больше всего А. Леваду и Старого Френча, писавших сочинения своего произведения в газете «Репейник», ибо они были похожи на Чехова, единственного умного человека из русских сочинителей, как полагал Чепцов.

Но, к сожалению, А. Левада и Старый Френч были иностранцы, судя по фамилиям, и, в лучшем случае, принадлежали к той хитрой нации, которая прозывается хохлами. Но за несомненного русского писателя Чепцов почитал Мих. Бахметьева, сочинявшего только про разных особ противоположного самому себе пола, и про себя Чепцов думал, что у него есть ещё главные секретные сочинения, написанные по одному матерному. Но и его считал Чепцов татарином либо мордвой.

Так что не было в Воронеже знаменитого русского писателя, а если были, то иноземцы.

В существе вещей Чепцов предлагал лежащим пространство, то есть даль, море, путешествие, пешеходство с седым и мудрым странником. И мир, по его суждению и долгой думе, переживает только утро и набухает горячей юностью и от жадности и голода в материнской утробе пожирает зверей, траву и всякие злаки, чтобы впоследствии пуститься в странствие по поверхности земного шара, по его недрам и по дну его морей и океанов, а также по прочим шарам за атмосферными пределами.

Вследствие этого Индиан Чепцов купил моторную лодку с новым мотором в Спасском пер., в доме номер 2, по объявлению в «Воронежской коммуне». И поехал в дружелюбную страну Турцию, взяв себе другом Жоржа, знаменитого фокусника и престидижитатора, занимавшегося в последнее время безвозмездным товарообменом с разными лицами и учреждениями, которые операции делали судьбу его превратной и полной неожиданного смысла, вследствие чего Жорж только пуще влюбился и пил более густой наваристый чай, в количестве стаканов сопредельном расстоянию до неподвижной звезды.

Паричок Жоржик снял, ибо предстояла пустыня, сырость и глухая одинокая даль, а не концерт в консерватории.

И вот настал голубой теплый день.

Индиан Чепцов и Жорж спустились к шлюзу, завели мощный мотор, поглядели на Воронеж, свой родной губернский город, от коего таким же образом Петр Первый отплывал, и поплыли к Дону. Мотор ревел, как одичалый черт.

— Ага, попер, чертила! — вдохновенно бормотал Чепцов. И вихрем неслась лодка, гонимая диким огнем, задушенным в железе. Так в древности гениальный дикарь вскакивал на трепещущего вольного коня, и, пугаясь друг друга, они проносились сотни верст.

Трагическое сочинение Иоганна Пупкова

Благого сердца благодать и песнопение, Пузырь Луны и мокрая ветошка, И тихих рек ночное средостение, И одичалая осенняя картошка. Земные телеса распухли и вспотели. Набухло чрево пищей и питьем, В космической берлоге люди засопели.

Душа в тугачку закупорена пупком. (Месмерические видения Индиана Чепцова)

2. Благолепие земных вещей

И прибыли они, плавающие и путешествующие, Чепцов и Жоржик, в некую весьма благолепную страну, коей неведомо было воздыхание о сокровенных вещах.

На берегу стоял человек, его обличье и рост вещали о питании одной мыслью и спрятанные в черепе глаза как бы говорили: буржуй, сволочь, укороти свои безмерные потребности, жри пищу не для вкуса, но для здоровья, закупорь свои семенные канальчики, не спускай силу зря, гони ее в мозг и в руки.

Лодка проплыла мимо, но все стоял сухостоем длинный и суровый человек, как бы предупреждая и грозя и как бы напутствуя: не ходи в сей город, смежи очи от его благолепия; там во дворах устроены стойла, где сытые самки раскорячились в ожидании твоего оплодотворения, дабы затмить твое святое сознание и опустошить твою борющуюся душу.

Чепцов и Жоржик уже норовили к берегу, когда все еще торчавший на горизонте длинный человек сделал им, наконец, наглядное неприличие, т. е. пакость.

— Поразительное существо, — определил Чепцов. — Так сказать, трансцендентальный мещанин.

— Да, — задумался Жорж, — хотя целый ряд соображений говорят не за, но против этого бытийствующего субъекта.

Город блестел чистотой и своей изрядной архитектурой, когда мирно ступали по его тротуарам наши два героя. Везде стояли ветлы, снабженные нормальным количеством воробьев, милиционный человек стоял также ровно посередке улицы, а не грелся в гастрономическом магазине (дабы не мешать коммерческому движению).