Можно ли допустить, чтобы послы беседовали с Владимиром точно так, как изображает преподобный Нестор? Во всех подробностях, без сомнения, нельзя: подобного рода точность могла бы иметь место только в таком случае, когда бы кто-либо записал эти беседы в то самое время, как они происходили, непосредственно из слов беседовавших. Но, по крайней мере, в основаниях этих бесед, уже посредственно дошедших до того, кто первый записал их, нельзя не признать истины: так все они приличны людям беседовавшим и справедливы, за исключением разве некоторых вопросов и замечаний Владимира послам еврейским и немногих слов греческого философа о магометанах! Речь послов болгарских к Владимиру весьма естественна: они знали слабую сторону князя и хорошо понимали, чем особенно их вера может привлекать к себе подобных людей. Равно и резкий ответ им Владимира о вине для Руси совершенно сообразен с тогдашними понятиями и обстоятельствами и мог буквально переходить из уст в уста и сохраниться до преподобного Нестора. Нет причины отвергать подлинность ответа Владимирова и к послам римским: он мог указывать на посольство западных миссионеров к великой княгине Ольге и Ярополку. Вопросы Владимира греческому философу, в продолжение длинной речи последнего, как нельзя более естественны: они невольно могут возникнуть в уме человека здравомысленного, когда он в первый раз с углублением внимает чудным таинствам христианского откровения. Столько же естественна и самая речь философа, и ее обширность, после того как великий князь высказал ему желание познакомиться с сущностию христианства. Наконец, ничего не может быть естественнее того, что философ, оканчивая свою проповедь повествованием о Страшном Суде, внезапно показал князю картину сего Суда, исторг из груди его невольный вздох и породил в нем желание стать от страны избранных и креститься. Пусть существует предание, что подобным же образом еще прежде обращен был к христианству один царь болгарский, — это не дает нам права заключать, будто такой же случай не мог повториться у нас и что только по ошибке перенесен был он на нашего великого князя [*569]. Напротив, естественнее думать, что греческий философ, зная из прежних опытов, как сильно действует на грубых язычников картина Страшного Суда, с намерением позаботился употребить сие испытанное средство при обращении Владимира. И когда князь, долго слушавший его беседу, сильно углубился в размышления, неудивительно, если внезапность этой картины поразила его в высшей степени.

Как могли послы беседовать с Владимиром и понимать друг друга? [*570] С берегов Волги могли прийти послами природные славяне, как известно находившиеся в составе болгарского народа, или и коренные болгаре, но довольно знакомые с языком славянским от непрестанных сношений со своими сообитателями славянами; евреи хазарские, производившие целые века торговлю в Киеве, могли и сами несколько изучить язык наш, могли иметь и переводчиков; римский миссионер, еще до того проповедовавший в России, наверно, понимал сколько-нибудь язык народа, которому проповедовал, или уже, без сомнения, запасся переводчиком; наконец, философ греческий, всего скорее, мог быть из болгар или других племен славянских, обитавших в Греции: найти такого проповедника грекам было легко, а послать — требовало благоразумие и желание себе успеха. И этот успех, действительно увенчавший проповедь философа, не зависел ли частию и от того, что благовестник, владея в совершенстве славянским языком, весьма ясно напечатлел в уме и сердце великого князя истины христианства?

Вторая часть повествования Нестерова об обращении Владимира изображает совещания его со своими боярами и старцами по случаю приходивших к нему миссионеров, отправление русских послов для испытания предложенных вер на месте и ответы этих послов по возвращении.

»В следующем (987) году, — говорит летописец, — Владимир созвал своих бояр и градских старцев и сказал им: «Ко мне приходили проповедники разных вер: болгаре, немцы, евреи и греки, — каждый предлагал мне свой закон как лучший из всех и порицал другие; что вы на это присудите?». «Князь, отвечали тогда бояре и старцы, — ты знаешь, что никто своего не хулит, а, естественно, хвалит; если хочешь разузнать дело получше — у тебя есть мужи, пошли их испытать предложенные тебе веры на месте». Приятною показалась такая речь князю и всем людям; немедленно избраны были десять разумнейших мужей, которые сперва отправились к волжским болгарам, потом к немецким католикам, наконец пришли в Царьград. Здесь император, узнавши о цели их прихода, повелел показать им все величие греческого богослужения; их привели в великолепный Софийский храм, где сам патриарх со всею торжественностию совершал литургию. Величественное, никогда не виданное зрелище совершенно поразило их сердце и чувства. Они не могли отдать себе отчета, что видели и слышали, но только изумлялись и благоговели. Когда возвратились они в отечество, Владимир снова созвал бояр и старцев и велел послам рассказать все виденное. Крайне невыгодно отозвались они о богослужении болгарском; не одобрили и богослужения немцев, заметивши, что в храмах немецких служб много, а красоты никакой. «Но когда пришли мы к грекам, — продолжали послы, — нас ввели туда, где служат они Богу своему, и мы не знаем: на небе ли мы находились или на земле, потому что на земле нет такого вида и красоты, и мы не в состоянии их описать; знаем только, что там с людьми обитает Бог и что богослужение греческое лучше всех других. Забыть этой красоты мы не можем, ибо всякий человек, вкусив сладкого, отвращается от горького; так и мы не имамы зде быти, не хочем оставаться в древней языческой вере». Выслушав слова послов, бояре и старцы, со своей стороны, заметили великому князю: «Если бы нехорош был закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, мудрейшая из всех человеков». Тогда Владимир спросил: «Где приимем крещение?» — «Где ти любо», — отвечали бояре...».

Еще рассказ — и опять совершенно вероятный во всех своих подробностях! Приступая к такому великому делу, каково перемена религии в целом государстве, Владимир собирает бояр и старцев, или народное вече, и требует их совета — так поступали всегда князья древней Руси в особенно важных случаях; так поступили совершенно в подобном же случае еще Аскольд и Дир, когда прибыл к ним из Греции первый епископ с евангельскою проповедию. Недаром и в саге Олава, короля норвежского, воспитанного при дворе Владимира Великого, сохранилась память о совещаниях нашего князя с боярами и народом касательно принятия христианства, хотя многое другое, относящееся к этому событию, искажено в ней почти совершенно [*571]. Бояре и старцы присоветовали князю послать десять разумнейших мужей для испытания предложенных ему вер на месте — совет самый благоразумный и необходимый! Предки наши в то время еще не в состоянии были судить о достоинстве разных вер по их учению и отвлеченным догматам, а приходившие к нам послы более этого и не могли сообщить им каждый о своем законе. Что же оставалось делать? Одно — пойти и посмотреть собственными очами все эти религии в их внешнем проявлении и одежде, в их святилищах, празднествах и богослужении, расспросить о знаменовании их священных обрядов и таким образом хотя сколько-нибудь понять внутреннее достоинство самых вероисповеданий, так и сделано. Достойно замечания, что когда бояре и старцы созваны были для рассуждения о вере, то ни один из них не стал восхвалять или защищать пред Владимиром древнюю веру отцов, ни один не выразил даже намека, что нет нужды искать веры какой-либо иной, лучшей. Не свидетельствует ли это, что предки наши язычники начинали уже в то время довольно ясно видеть недостатки своей отеческой религии и потому мало были к ней привержены? Избранные послы для испытания вер на месте ходили к болгарам, потом к немцам, наконец к грекам и, возвратившись, отдали полное предпочтение вере греческой. Предание об этом путешествии послов русских для испытания вер, кроме наших отечественных летописей, сохранилось еще в одной древней греческой рукописи с такими же точно подробностями, хотя несколько искаженными и преувеличенными [*572]. А физическая возможность сего путешествия, для которого назначает летописец около года, не должна подлежать сомнению: сношения киевлян с греками и болгарами были свободны и нетрудны, а к немцам послы ходили, конечно, ближайшим [путем — Ред.] почти года для всего этого, кажется, достаточно. Никто, разумеется, не усомнится в том, что богослужение греческое, совершенное в лучшем из константинопольских храмов самим патриархом, могло сильнее подействовать на послов русских, нежели богослужение магометан и богослужение немецких католиков в каком-нибудь простом, обыкновенном храме, совершенное одним священнослужителем. Бояре и старцы, едва выслушали из уст послов похвалу вере греческой, начали и сами хвалить ее и убеждать Владимира к принятию ее примером Ольги — и опять ни слова о древней вере отцов и о других верах, не должно ли отсюда заключить, что в числе этих бояр и старцев были некоторые христиане, тайно исповедовавшие уже веру греческую, а другие, по крайней мере, имели к ней предрасположенность?