Он пишет в другой статье («Демократический панславизм»): «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью ; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам» [16, с. 306].
Понятно, насколько актуальными стали эти формулировки в октябре 1917 г., когда к власти в России пришла марксистская партия, которая в 1914 г. выдвинула лозунг поражения России в войне, а с начала 1918 г. вела с Германией переговоры о «похабном» Брестском мире. В элите российского общества возникли неразрешимые концептуальные противоречия. Консерваторы прямо увидели в Октябрьской революции «Апокалипсис России», реализацию предсказанной марксизмом угрозы, что русским «предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции ». В отчаянной попытке защитить Россию от этой угрожающей самому ее существованию «бури мировой революции» десятки тысяч русских офицеров кинулись на Дон собирать Белую армию.
С другой стороны, верные и верящие марксизму революционеры — меньшевики и эсеры — считали Октябрьский переворот контрреволюцией и прямо увидели в нем очередную попытку реакционного славянского крестьянства задушить чистый самоотверженный порыв Февраля, предвестника и первого шага великой мировой революции просвещенного пролетариата. Такую попытку «реакционного русского народа» досконально изучил Энгельс в момент революции 1848 г., и эту вторую попытку он уже предвидел в конце ХIХ века. Поэтому революционная молодежь тоже бросилась на Дон собирать Белую армию — марксистская молодежь в своем антисоветизме на время стала союзником антисоветского либерального офицерства. Ведь начиная с 1914 г. все эти статьи Энгельса стали объектом яростной дискуссии в среде российских социал-демократов, и сама идея русской крестьянской революции, подавляющей революцию либеральную, выглядела как прямо предсказанная марксизмом контрреволюция реакционного народа .
Некоторые считают, что в этих статьях выразилась русофобия Энгельса. Да, выразилась, основоположники марксизма своей русофобии и не скрывали. В их личной переписке они мимоходом обмениваются такими замечаниями. Маркс — Энгельсу (24 октября 1868 г.): «Боркхейм, русофобия которого (я привил ее ему как самое невинное противоядие, чтобы дать выход его излишней жизненной энергии) принимает опасные размеры…». Но к русофобии мы вернемся позже, сейчас она для нас вещь второстепенная по сравнению с фундаментальными абстрактными постулатами, которые здесь иллюстрируются конкретными случаями взаимоотношений конкретных народов — славян, венгров, немцев.
Да и не только о славянах говорит Энгельс как о реакционных народах. О революции 1848 г. в Австрии он пишет: «Борющиеся разделились на два больших лагеря: на стороне революции оказались немцы, поляки и мадьяры; на стороне контрреволюции остальные, т.е. все славяне, кроме поляков, румыны и трансильванские саксы» [12, с. 178]. Или, в другом месте: «В Вене хорваты, пандуры, чехи, сережаны и прочий сброд задушили германскую свободу» [17].
На материале конкретной исторической ситуации Энгельс в целой серии работ формулирует важные установки своей концепции истории. Согласно его собственному описанию ситуации дело обстоит так: ослабление государственной власти Австро-Венгрии в момент революции 1848 г. дало всем угнетенным народам возможность выступить против своих угнетателей — немецких, польских и венгерских помещиков. Следуя традиционным советским представлениям о марксизме, это надо было расценить как прогрессивное движение трудящихся масс. На деле никаких симпатий это выступление против угнетателей у Энгельса не вызвало. Наоборот, это вызвало такое возмущение, что он требует ответных кар и репрессий, совершенно непропорциональных тому ущербу, который угнетенные народы нанесли своим угнетателям. В выступлении трудящихся против их угнетателей и эксплуататоров Энгельс вовсе не на стороне трудящихся. Напротив! Он на стороне угнетателей и эксплуататоров, потому что они — немцы, мадьяры и поляки, а трудящиеся — «славяне».
Что значит «решительный терроризм против славянских народов » (причем, заметим, терроризм со стороны социалистов и демократов )? Почему «ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью »? Разве русские — это класс, эксплуатирующий класс немцев? Ведь это — тексты основоположников марксизма, опубликованные уже после издания «Манифеста коммунистической партии», а не романтические юношеские выступления.
Вот как предвидит Энгельс развитие событий в том случае, если «на один момент славянская контрреволюция нахлынет на австрийскую монархию»: «При первом же победоносном восстании французского пролетариата, которое всеми силами старается вызвать Луи-Наполеон, австрийские немцы и мадьяры освободятся и кровавой местью отплатят славянским народам. Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций.
В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом» [12, с. 186].[7]
Из этого можно сделать первый вывод. Он заключается в том, что в шкале ценностей, на которой стоит обществоведение Маркса и Энгельса, ценности свободы и справедливости вовсе не занимают высшей позиции, как было принято считать в советской трактовке марксизма. Гораздо выше них находится прогресс , понимаемый как приращение благосостояния Запада . Страдания угнетенных народов (эксплуатируемых трудящихся ) являются для Энгельса несущественным фактором, если угнетатели и эксплуататоры принадлежат к тем нациям, которым марксизм присваивает титул носителей прогресса.
Цель исторического развития, которому служат эти избранные нации, оправдывает средства. Энгельс пишет: «Конечно, при этом дело не обходится без того, чтобы не растоптали несколько нежных национальных цветков. Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается, и если бы Александр, Цезарь и Наполеон отличались таким же мягкосердечием, к которому ныне апеллируют панслависты в интересах своих ослабевших клиентов, что стало бы тогда с историей!» [16, с. 298].
Кто бы мог подумать! Из уст Энгельса — апология жестокости Наполеона, которого следовало бы считать первым крупномасштабным военным преступником Нового времени.
Чтобы наглядно объяснить свою позицию по отношению к славянским народам, Энгельс проводит аналогию с явлением, которое ему кажется очевидно справедливым и прогрессивным — захватнической войной США против Мексики с отторжением ее самых богатых территорий. Он даже мысли не допускает, что кто-то может бросить упрек США за эту войну.
Вот это рассуждение: «И бросит ли Бакунин американцам упрек в «завоевательной войне», которая, хотя и наносит сильный удар его теории, опирающейся на «справедливость и человечность», велась, тем не менее, исключительно в интересах цивилизации? И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать? И что плохого, если энергичные янки быстрой разработкой тамошних золотых россыпей умножат средства обращения, в короткое время сконцентрируют в наиболее подходящих местах тихоокеанского побережья густое население, создадут большие города…? Конечно, «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть, кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?» [1, с. 292-293].[8]
