Штромбергер сказал Павлышу, что для того, чтобы в накопителях образовался достаточный резерв энергии для очередного броска назад, потребуется еще два дня. Может, чуть больше. Тогда стоит попробовать выйти за пределы системы на «Оводе».

Варнавский слышал этот разговор. Они сидели в столовой перед чашками стынувшего чая. Синева пятнами наползала на щеки Варнавского. Его знобило.

— Чепуха, — сказал Варнавский. — Зачем это?

— Если дотянуть до четвертого дня, — сказал Карл, крутя в пальцах листочек, — то резервов энергии должно хватить, чтобы уйти дальше в прошлое. Павлыш с вами на борту вырывается в пространство и идет на рандеву с «Титаном» в той примерно точке, в которой он отделился от корабля.

— Вы математик, Карл, — сказал Варнавский. — Вы должны понимать. Во–первых, у нас никогда не хватит энергии, чтобы вернуться настолько назад. Во–вторых, планета не выпустит Павлыша…

— Но один раз это случилось.

— Мы не знаем, почему. К счастью, Павлыш остался жив. Шансов за то, что он останется жив еще раз, практически нет.

Варнавский потер указательным пальцем синее пятнышко на тыльной стороне ладони другой руки. У него были красивые пальцы с крепкими квадратными ногтями. Он заметил взгляд Павлыша и отдернул руку.

— Но если вы выйдете, — настаивал Карл, — то сможете дать сигнал. Не исключено, что какой–то другой корабль проходит в непосредственной близости…

— Каков шанс?

Карл промолчал. Павлыш тоже. Оба знали, что шанс приближается к нулю.

— Энергия накопится за день, в лучшем случае за день до моей смерти. Даже если корабль и вырвется отсюда, Павлыш будет вынужден провести несколько недель с моим трупом на борту. Мы полагаем, что вирус не передается, а вирус с трупа?

Варнавский говорил теперь о своей смерти, как о случившемся. Как будто таким образом ему было легче смириться с ней.

Павлыш понимал, что Варнавский несколько преувеличивает. Если бы он умер на борту, Павлыш вынес бы тело и укрепил его снаружи. Но он не мог говорить о том, что будет после смерти с человеком, не желавшим умирать в космосе и причинять этим ему, Павлышу, неудобства. Все это было абсурдно, и, может, даже абсурднее был этот трезвый разговор, чем постоянная истерика Людмилы.

— Но мы должны попытаться! — сказал Карл. Может, излишне горячо. Как будто не был до конца уверен. И Варнавский уловил эту неуверенность.

— Допусти простую вещь, — сказал он. — Что мы не временщики, а геологи. Это уже случалось. Я заболеваю здесь, на планете. Это плохо. Я хотел бы пожить. И вы хотели бы, чтобы я жил. Каждую секунду на земле и в космосе умирают люди. Это тоже плохо. Они все хотят жить. И их близкие хотят того же.

— Но мы не геологи! — сказала Людмила, которая незаметно вошла в столовую. — То, что мы смогли отсрочить твою гибель и, может быть, если не сейчас, то на следующий раз, еще через раз мы все–таки найдем противоядие, это не наша — это твоя заслуга! Это твои идеи! И мы не остановимся, пока не докажем, что достойны тебя. Если не в таланте, то в настойчивости.

— Людмила, шла бы ты спать, — сказал Варнавский. — Ты уже не владеешь собой. Сама сходишь с ума и доводишь меня до безумия.

— Как ты можешь так говорить!

— А не кажется тебе, что в происходящем есть определенный эгоизм жертвенности? Ты считаешь, что меня спасают. А ты знаешь, что я умирал три раза и умирал достаточно тяжело — не дай бог никому так умирать. И завтра–послезавтра умру еще раз — погоди, не перебивай меня! Я знаю, как тебе трудно, как всем трудно, я понимаю что вами руководит — вы хотите спасти меня. А я давно мертв. А кончится это тем, что погибнет вся станция. А я не хочу быть скифским царем, с которым хоронили друзей и любимых жен, — Варнавский вдруг улыбнулся. И Павлыш вдруг понял, что раньше он был очень веселым человеком. — Хотя история не знает, чтобы в жертву приносили и медицинских инспекторов.

— Мы–то здоровы! — Людмила разозлилась на брата.

Интересно, кто из них старше? Обоим за тридцать. Но Павлыш не видел их в нормальной жизни. Ведь если Людмила старше, то она наверняка лупила любимого брата в детстве, лупила и всех, кто посмел обидеть его.

— Неужели вы не видите, как ускоряется пружинный эффект? А где предел ускорения времени и предел выносливости человеческого организма? Кстати, частично состояние всех нас объясняется тем, что мы живем в ускоряющемся времени. Павлыш, как вы себя чувствуете?

— Так себе. Но, возможно, я плохо выспался…

— Дело не в этом. Пора бы догадаться.

— И что же? Нам все бросить? И ждать? Ты бы ждал, если бы это случилось со мной? Или с Карлом?

— Нет, — сказал Варнавский.

— Ты непоследователен. Павлыш, я пришла за вами. Вы мне нужны.

— Пойдемте, — сказал Павлыш.

Варнавский только махнул рукой.

В лаборатории Людмила спросила:

— Лететь он отказался?

— Я думаю, он прав, — сказал Павлыш. — Он попросту умрет в космосе. И в корабле ему будет труднее, чем здесь.

Павлыш не думал, что Людмила так быстро смирится с этим. Потом догадался, что ей страшно расставаться с братом. Если здесь, на станции, она могла на что–то надеяться, то чудо за пределами планеты, чудо вдали от нее было немыслимо. «Эгоизм жертвенности» — повторил Павлыш слова Варнавского.

Павлыш и в самом деле паршиво себя чувствовал. И он видел, как трудно Светлане. Но если они были больны — больны временем, то он, доктор Павлыш, не знал, что от этого помогает. Он украдкой пощупал пульс. Пульс был учащенным. Но от усталости или так организм отзывался на ускоренный бег минут, нарушающий биологические часы, тикающие в каждом организме?

— Я полежу, — вдруг сказала Светлана. — Я немного полежу и вернусь.

— Иди, — сказала Людмила. Она не смотрела на Светлану. Она обвиняла ее в слабости, а может, собственная выдержка Людмилы еще ярче высвечивалась на фоне слабостей окружающих?

Павлыш проверял результаты лапутянских, как он называл их для себя, опытов Людмилы. Но и сам ничего лучше придумать не мог. Он привык к системе, к последовательности, к послушной последовательности причин и следствий. Ему не приходилось соревноваться со временем, причем выходить на этот бой безоружным. Одной настойчивости и веры, как у древних христиан, выходивших с крестом в руке на арену Колизея в Риме против разъяренных львов, было мало. Львы, если против них не вооружиться, побеждают.

Пожалуй, это была первая воистину трагическая ситуация, в которую попал Павлыш. В ней была предопределенность. За тонкими перегородками лежал человек, который умирал в четвертый раз. И старался уменьшить боль лишь для того, чтобы успеть написать, оставить после себя то, что еще было живо в его мозгу. Осуждать Варнавского или восторгаться им? Кто здесь герой, кто жертва? Павлыш поймал себя на том, что рассуждает высокопарно, как в высоком жанре.

В этой трагедии Павлыш не только зритель. Он и участник. Пульсирующая головная боль напоминает, что в конце пути спасение одного может обернуться гибелью остальных. Но ни он, ни толстый добряк Штромбергер, ни маленькая Цава, ни отчаянная Людмила, ни даже Варнавский не в состоянии остановить эту все ускоряющуюся карусель.

Вошла Светлана. Значит, она так и не смогла заснуть.

— Карлу кажется, — сказала она деловито, — что его стул лучше, чем в прошлый раз.

Людмила сразу убежала.

Они пробовали на Варнавском всевозможные препараты. Весь день Павлыш старался остановить их, он допускал лишь те средства, что были заведомо безвредны. Хотя как докажешь, что они безвредны для организма в таком состоянии. Смертельной может стать даже валерьянка.

Примерно через час Павлыш понял, что больше не в состоянии сидеть в лаборатории, и пошел к себе отдохнуть. Людмила, вроде, и не заметила его ухода.

Павлыш лег на койку, заложив руки за голову. Он не стал раздеваться. Голова раскалывалась так, что все становилось безразлично — лишь бы боль прошла. Он понимал, что надо встать и думать, что–то делать… И лежал. За иллюминатором была чернота. Без звезд.