Но Тарле тут же прибавлял: «Это — только деталь, конечно. Империалистическая, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна».

Замечу, что артистическая натура либерала Тарле плохо выносила германский практицизм, зато была доброжелатель на к англо-французскому образу мыслей. Небеспристрастный взгляд — ограниченный. И поэтому Тарле не смог понять, что агрессивная тенденция во внешней политике Германии была действительно неизбежной, а вот антирусская тенденция была совсем не обязательна.

Линия Гольштейна проводилась как подчеркнуто антибисмарковская, то есть, в конечном счете антироссийская. Но какова же была здесь роль лично кайзера? Ведь Вильгельм не раз и не два пытался договориться с Николаем II (а ещё раньше — с Александром III). Да в том-то трагедия и была, что как в Петербурге, так и в Берлине активно действовали силы, готовившие открытый военный антагонизм двух ранее дружественных стран. Фактор Гольштейна здесь если и был деталью, то принципиальной. Тарле невольно дал образ очень точный — Гольштейн был пружиной. Пружина задает движение, без нее не работает весь механизм, но ее в свою очередь заводят! И уже не деталью, а сутью эпохи становилось то, что в Германии даже вопреки намерениям монарха некто заводил пружину для движения против России.

«Венцом» (не по значению, а по времени) официальных усилий барона стал подрыв позиций Германии в Марокко и конфликт по этому поводу с Францией. Данный факт исчерпал кредиты доверия к Гольштейну у Вильгельма, и барон был вынужден уйти в отставку — за три года до своей смерти. Почти семидесятилетний «добряк» (по оценке Палмера) оказался весьма мстительным, и через журналиста Гардена раззвонил о гомосексуальных забавах в интимном кружке ближайшего друга кайзера и второй «скрытой пружины» международных антирусских кругов — графа Филиппа Эйленбурга. Обстоятельство занятное. Вряд ли престарелый барон собирал свой «компромат» опять под диванами. Скорее он отыскивал его на диванах в кружке графа Филиппа. Если учесть тесную связь влиятельного масонства с аристократическим гомосексуализмом, то политическая физиономия Гольштейна приобретает вполне определенный оттенок — космополитический.

Между прочим, ещё в начале своей «антикарьерной» карьеры фон Гольштейн, ведя 26 апреля 1871 года переговоры с военным делегатом Парижской коммуны Клюзере о возможном признании коммунаров германским правительством, сорвал их в пользу версальской контрреволюции. В общей картине жизни барона — мелочь, но многозначительная и тоже разоблачающая.

Редкие и скупые советские оценки Гольштейна объясняют его «просчеты» приверженностью к окостенелым доктринам и схемам, но вряд ли удачливый биржевой спекулянт, ловко превращающий дипломатические тайны в золото, оказался так уж неспособен к ломке своих взглядов. Нет, просто схема, в которую была вписана политика Гольштейна, никакого от ношения к интересам Германии не имела изначально, потому что она изолировала Германию, вела ее к войне и создавала ей образ будущего «поджигателя войны».

При внимательном рассмотрении «великий незнакомец» оказывается особо доверенным лицом транснациональных сил. Так что «graue Eminenz» не направлял внешнюю политику рейха. Нет, это им, как рулем, целенаправленно, десятилетиями, ее подправляли в нужном Золотому Интернационалу направлении. Курсовых же целей было две: разрыв с Россией и недопущение альянса с Англией.

Бисмарк, хотя и поздно, разобрался в «под-над-диванном» бароне. И предостерегал кайзера от «человека с глазами гиены». Увы, Гольштейн интриговал и властвовал беспрепятствен но. Причем властвовал до самой смерти, потому что до послед них дней был частным советником фон Бюлова и внес свою долю в последний Боснийский кризис 1908–1909 годов, ставший преддверием скорой войны. Состоял он в следующем.

Австро-Венгрия аннексировала славянские провинции Турции — Боснию и Герцеговину. Сербия начала протестовать, по тому что рассчитывала на эти земли как на часть будущего южнославянского государства. Россия поддержала Сербию, а Германия — австрияков. Англо-французы остались в стороне, не желая подыгрывать России и тем самым усиливать наше влияние на Балканах. В результате авторитет русских упал, и разногласия между русскими и немцами получили дополнительную подпитку. Гольштейн сыграл в этом существенную роль.

Будучи, безусловно, выдающейся личностью, он действо вал с безукоризненным знанием своего ремесла, дипломатической истории, придворной жизни и тайн. Его положение было таким, что, как правило, не ему, а он грозил отставкой, и угроза каждый раз срабатывала.

Жил он таинственно, открыто почти ни с кем не встречаясь, избегал журналистов и всякой публичности. Не существует даже его подлинной фотографии. Зато подлинную его роль проявила сама история.

«Гольштейны» были и во Франции, и в России, и в Англии. И везде их руками обеспечивалось одно — война. Но лишь германский Гольштейн оказался настолько загадочным, что его вызывающая загадочность превратилась в свою противоположность.

С именем, как ни странно, именно Фрица Гольштейна, связан почти мимолетный, но очень интересный и так и не понятый верно эпизод российско-германских отношений. Летом 1905 года, когда до начала Первой мировой войны было ещё почти 10 лет, у острова Бьорке в финляндских шхерах встретились два императора — Вильгельм II и Николай II.

О свидании императоров писали не раз, но подлинные его детали явно остались только между двумя основными фигура ми Бьоркского рандеву. С другой же стороны, о Бьорке хотя и упоминали неоднократно, но без понимания того, что же тог да произошло и почему. Так каким же был смысл Бьоркской встречи, читатель?

Вряд ли можно разобраться во всем этом, если не смотреть на мировую внешнюю политику начала XX века как на хотя и еще неустановившийся окончательно, еще противоречивый в частностях, но уже единый в главном процесс, который скрыто, но напористо организовывал во всех странах одновременно наднациональный мировой капитал.

В первые годы начавшегося века расстановка фигур буду щей большой игры живыми солдатиками начала определяться окончательно. Мировой капитал имел прочные позиции во всех основных «политических» державах, то есть в США, Англии и Франции.

Для начала XX века было верным мнение о том, что промышленный капитал более национален, чем банковский. В Германии бурно развивалась прежде всего внутренняя производящая экономика, и уже поэтому крепнущая Германия контролировалась Золотым Интернационалом в наименьшей мере. Над Россией контроль вроде бы уже установился, но говорить о его прочности еще было рано.

Получалось так, что назрела необходимость окончательно оторвать Россию от Германии и сделать их политический союз совершенно невозможным.

Легко сказать, но как сделать? Ведь вне России происходило такое, что как раз наоборот, могло отвратить Николая II и русских от «демократической» Европы и сблизить их с «монархической» Германией.

Обычно главным политическим противостоянием тех лет считают англо-германское, но у крупного капитала нюх по тоньше, чем у присяжных историков, — даром, что исторической дальновидности у того же капитала нет ни на грош. Мы уже знаем, читатель, что капитал задумывал грядущие мировые потрясения, и Европа неизбежно должна была стать их ареной просто потому, что в ходе подобных событий нужно было обязательно ослабить Германию внутри нее самой с по мощью континентальной войны. А она была невозможна без того, чтобы не только Германия и Франция враждовали, но и Германия и Россия были разобщены.

Избрали и новую штаб-квартиру капитала — неуязвимые территориально и геополитически Соединенные Штаты. Да, пока что между ними и Англией существовали отношения должника и кредитора, и США, вплоть до Первой мировой войны, были крупнейшим в мире должником, а Англия — крупнейшим мировым кредитором. Точнее, по верному замечанию академика В. Хвостова, кредитором была английская финансовая олигархия, английской ее можно было назвать с большой натяжкой как в смысле формальной национальной принадлежности, так и с позиций ее мироощущения — космополитического и эгоистического.