Прежде чем перейти к вопросу о том, что же последовало дальше в области нашей внешней политики – и в позитивном, и в негативном плане, – хотел бы поделиться воспоминаниями о человеке, чья подпись (от имени Советского государства) стоит под Уставом ООН и который внес огромный вклад в дело предотвращения новой большой войны и в упрочение геополитических позиций Советского Союза в мире.

Речь идет, разумеется, об Андрее Андреевиче Громыко. Только на посту министра иностранных дел он находился 28 лет (1957–1985.), а если иметь в виду, что его вклад в советскую дипломатию стал заметным уже начиная с 1943 года после его назначения в возрасте 34 лет послом СССР в США, то его влияние на внешнюю политику нашей страны было и того длительнее.

Впервые я соприкоснулся с ним лично в 1951 году, когда Громыко, будучи первым заместителем министра иностранных дел, одновременно стал председателем Комитета информации при МИДе, где я в то время был заместителем начальника американского отдела. В Комитет он приезжал не чаще одного раза в неделю на полдня. В срочных случаях материалы возили ему в министерство.

Обычно он рассматривал подготовленные информационные материалы не только со своими заместителями по комитету, но и с участием тех, кто непосредственно готовил эти материалы. Поэтому уже в те годы я имел возможность многому научиться у него, особенно в отработке формулировок. Запомнился такой эпизод, относящийся к 1953 году, уже после смерти Сталина. В одном из подготовленных материалов упоминалась корейская война, причем в стандартной для того времени формулировке, как «начавшаяся в результате агрессии США со стороны Южной Кореи». Я заметил, как Андрей Андреевич споткнулся на этой формулировке и, ничего не говоря присутствовавшим, поправил ее следующим образом: «явившаяся результатом общей политики США в отношении Кореи». На первый взгляд, разница вроде бы несущественная, но для сведущего человека это означало отход от ранее принятой, но явно не соответствовавшей действительности версии начала корейской войны.

С тех лет я оставался в поле зрения Громыко. При расформировании Комитета информации в 1958 году он (по просьбе Г. М. Пушкина) не возражал против моего перевода во вновь создававшейся Отдел информации ЦК КПСС, а после ликвидации этого отдела в 1959 году я был назначен заместителем заведующего Отделом стран Америки МИДа, в ведение которого тогда входили отношения СССР со всеми странами Западного полушария (за исключением Канады, которая как британский доминион оставалась в ведении отдела, занимавшегося Великобританией). Поскольку тогдашний заведующий Отделом стран Америки А. А. Солдатов меня лично не знал, он поначалу возражал против моего назначения к нему замом, но Громыко сказал ему: «Достаточно того, что я знаю Корниенко».

Во время моей работы в посольстве СССР в США, пока послом там был Меньшиков, которого Громыко, мягко говоря, недолюбливал, он, приезжая в Вашингтон, иногда беседовал со мной наедине и в некоторых случаях давал отдельные поручения. В частности, по его поручению я проводил зондаж через посольство Бразилии в Вашингтоне относительно установления дипломатических отношений Советского Союза с этой крупнейшей страной Латинской Америки.

Должен, однако, сказать, что после моего возвращения в Москву и назначения в 1965 году заведующим Отделом США в течение какого-то времени Громыко, как я замечал, был не очень доволен мною. Помимо некоторых других обстоятельств, многое здесь объяснялось тем, что в те годы у нас с американцами не было серьезных дел. Происходил лишь обмен ругательными нотами и публичными заявлениями, а большого вкуса к этому у меня не было, да и мастаком сочинять такого рода бумаги я не был.

Совсем по-другому стали складываться наши отношения, когда завязались серьезные переговоры с США по стратегическим вооружениям, началась подготовка и затем проведение советско-американских встреч на высшем и министерском уровне, а также по мере моего вовлечения в ближневосточные, афганские и другие «горячие» проблемы.

Меня часто спрашивают, трудно ли было работать с Громыко. Я обычно отвечаю, что нелегко, но добавляю, что по-настоящему трудно было работать с ним двум категориям людей – тугодумам и словоблудам. Что касается первой категории, то действительно даже умным работникам, которых Андрей Андреевич ценил, когда они работали «в поле», скажем, в качестве послов, подчас бывало трудновато повседневно общаться с ним после перемещения на работу в центральный аппарат. У Громыко, мозг которого работал со скоростью компьютера (когда их еще вообще не существовало), вызывало раздражение, если собеседник не соображал столь же быстро, не понимал его с полуслова или даже без слов.

Сразу оговорюсь, это вовсе не означало, что с ним надо было обязательно соглашаться и только поддакивать ему. Нет, он вполне терпимо и даже уважительно относился к тому, кто не во всем соглашался с ним и отстаивал свою точку зрения, если она была должным образом аргументирована. Бывало, Громыко не сразу соглашался с приводимыми доводами, но если они его убеждали, то по его дальнейшим действиям было видно, что он учитывал их. Но не терпел краснобайства, верхоглядства, приблизительности в анализе того или иного вопроса. Был очень требователен, не прощал недобросовестности, но был справедлив.

В общении с подчиненными Андрей Андреевич при каких-то обстоятельствах мог быть резок, иногда даже грубоват, мог «взорваться». При общении же с иностранцами даже в весьма острых ситуациях, когда коса находила на камень, нервы у него не сдавали. Лишь однажды на моей памяти, да и то не за столом переговоров, а во время неофициального ужина с Киссинджером тот вывел Громыко из себя, причем «виновником» этого случая был я. Случай этот имел свою предысторию. Хитроумный Киссинджер, быстро распознав психологию наших лидеров, нередко пытался «пудрить им мозги» – говорил то, что им хотелось бы услышать, но что на деле ни к чему не обязывало американскую сторону (потом в своих мемуарах он будет похваляться этим).

Когда в подобных случаях я чувствовал какой-то подвох со стороны Киссинджера, то, глядя на него, начинал улыбаться, давая ему понять, что мне ясна двусмысленность его словесных изысков. Бывало, что Киссинджер полушутя-полусерьезно просил Брежнева или Громыко приказать Корниенко перестать улыбаться, поскольку это, мол, мешает ему сосредоточиться. А бывало и так, что уже после того, как ему удавалось согласовать какую-то двусмысленную формулировку с Громыко, последний по моему совету настаивал на ее уточнении. Со временем Киссинджер, возможно, даже преднамеренно желая поссорить нас с Громыко, стал пошучивать по этому поводу. Вот и на этот раз, когда присутствовавший на ужине сенатор Саймингтон, обращаясь к Киссинджеру, заметил, что ему, наверное нелегко вести дела с таким дипломатическим зубром, как Громыко, Киссинджер возьми и брякни: «Ну, договориться с Громыко – это только полдела, после этого надо еще получить о`кей у Корниенко». И здесь Андрей Андреевич вдруг взорвался, буквально закричав: «Да прекратите вы делать из Корниенко какой-то культ!» Потом, спохватившись, обернулся ко мне: «Правда, Корниенко?», – на что я ответил, что всегда был противником всяких культов. Каких-либо последствий для моих отношений с Громыко этот инцидент не имел.

За многие годы совместной работы состоялось лишь одно по-настоящему серьезное «объяснение в любви» между нами. Причиной этому были следующие обстоятельства. Во время одного из приездов Киссинджера в Москву никак не удавалось найти развязки по спорным вопросам, возникшим на переговорах по стратегическим вооружениям. Для обсуждения создавшейся ситуации к вечеру у Брежнева собрались Устинов (тогда секретарь ЦК по оборонной промышленности), Смирнов (председатель Военно-промышленной комиссии при Совете Министров), Громыко и Гречко. Ввиду жесткой позиции последнего совещание закончилось решением ни на какие подвижки в нашей позиции не идти.