Ответ на письмо пришел с некоторым запозданием: ОСО при Коллегии ОГПУ 14 февраля 1932 г. постановило: «По отбытии срока наказания Шаламова Варлама Тихоновича выслать через ППОГПУ в Севкрай на три года».

На что Управление Вишерских ИТЛ сообщило, что «з/к Шаламов Варлам Тихонович освобожден из Вишлага 11/Х–31 г.».

Долго еще поиски «скрывшегося с места ссылки з/к» велись по всему Севкраю, а он был в Москве, писал очерки в профсоюзных журналах, печатал рассказы, женился.

Все его прошлое, как сказал однажды Варлам Тихонович, было еще впереди. Он не стал больше заниматься политикой, раз навсегда поняв, что в борьбе за власть он будет «игрушкой в руках политиканов»^6*.

Он писал дни и ночи, сотни стихов, рассказов… Уцелело только напечатанное.

Литература, искусство навсегда станет главным делом его жизни. Печатаются его рассказы — в журналах «Октябрь», «Вокруг света», «Литературный современник»… Он думает об издании сборника прозы, а потом — сборника стихов.

Но впереди — его ждала Колыма. Литер «Т» станет клеймом на всю его жизнь. И даже после реабилитации 1956 года за ним будут бдительно следить, будут следить до самой смерти.

Публикация И. Сиротинской

Следующая предлагаемая вниманию читателей публикация являет собой новый литературный жанр: донесения осведомителей.

Освобожденный из лагеря В.Т. Шаламов находился, как видим, под надзором даже после его реабилитации 18 июля 1956 года.

В Москве и Калининской области донесения поставляет некто И., однако он, видимо, имеет общих знакомых с Шаламовым в Магадане. Варлам Тихонович осведомляется у него, где теперь Лоскутов (донесение от 23 декабря 1957 года).

Может быть, И., — лицо собирательное. Однако тот факт, что о наиболее часто посещавшем Шаламова колымчанине И. умалчивает, позволяет сделать определенные выводы.

Шаламов всегда знал, что к нему подведут осведомителя, и даже определенно называл его имя — поэт П., но П. был не одинок. И. также не чужд литературы: в донесении от 11 апреля 1956 г. он опытным пером разоблачает «субъективные» позиции Шаламова: тот, кто следует теории «откровенности», может отразить лишь правду своей души, а не тенденции поступательного движения к коммунизму и т. п.

Как-то неприятно и горько, что дорогие для Шаламова мысли услышаны были этим И. Тем не менее есть в этих документах интересные сведения о Шаламове, особенно в донесении от 31 мая 1957 года, где подробно обрисовано его окружение перед первым арестом 19 февраля 1929 г.

О Сарре Гезенцвей и Нине Арефьевой скажет Шаламов на следствии 1937 года: «Я любил их». И много лет спустя с большой теплотой говорил Варлам Тихонович о своих университетских друзьях, поднявшихся со всей отвагой юности против Сталина. Фигурирует здесь и вездесущий И., арестованный, видимо, в 1929 г.

Их отвагу, их жизни использовали в борьбе за власть. Все заплатили по кровавым счетам политических игр. К тому же в каждой организации, бросающей вызов государству, были свои Азефы.

И. Сиротинская

…Шаламов вернул журнал, а И. предложил ему стихи Пастернака. Шаламов буквально обрадовался. Он говорил в восторженном тоне: «Это гениальный поэт! Стихи у него восхитительны. Кроме того он замечательный переводчик. Но сейчас Пастернак не печатается, потому что он не станет писать то, что от него требуют. А между прочим в Москве его неопубликованные стихи читают многие в рукописях и любят их».

И. спросил Шаламова, знаком ли он со стихами Леонида Мартынова. Шаламов ответил: «Я хорошо знаю его стихи. Это талантливый поэт. Но у него много ненужных стихов. Их он написал, сбитый с пути. На него давили и чуть не погубили его. Так что многие его стихи нужно выбросить. Хотите, я вам почитаю его стихи?». И. с удовольствием согласился послушать. Тогда Шаламов начал читать. Прочел несколько стихотворений Мартынова, затем стал читать стихи Пастернака. Читал он хорошо, грамотно, с душой. И. взаимно прочел ему стихи Есенина: «Я иду долиной», «Все живое особой метой», «Я спросил сегодня у менялы…» и одно стихотворение С. Щипачева «За окном синел далекий лес».

После чтения беседа продолжалась. Шаламов говорил: «Стихов много, а поэтов мало. Выше всех я ценю Твардовского. Вы знаете, что он сейчас не у дел. Его проработали и сняли с поста гл. редактора «Нового мира».[5] Сняли ни за что. Читал я статьи Померанцева и Лифшица.[6] Ничего там страшного нет. Хорошие, грамотные статьи. А «Дневник писателя» Мариэтты Шагинян я просто выбросил бы».

И. ответил, что он знаком с неудачами Твардовского, читал статью Лифшица, которая написана хлестко и остро. Шаламов перебил: «Это неважно, что не печатают хороших стихов. Их будут печатать и петь. Все, что написано кровью сердца, зазвучит. Есенин уже зазвучал, а в дальнейшем зазвучит еще больше. Начинает звучать большой поэт Блок, которого раньше крестили интеллигентом, символистом и декадентом. Теперь уже не говорят, что это певец «Прекрасной дамы», а что Блок большой талантливый поэт русского народа. Зазвучит М. Цветаева. Об Ахматовой я не говорю, потому что она уже стара. Жданов[7] в своем выступлении обрушился на ее старые стихи. Но ведь она же очень давно их писала. Ведь находятся же люди, которые не могут простить Пастернаку стихотворения о Керенском,[8] написанное сорок лет назад. Вот оно, это коротенькое стихотворение». И Шаламов продекламировал стихотворение, которое восхваляет Керенского. Прочитав это стихотворение, Шаламов воскликнул: «Что же, собственно, здесь опасного?».

Затем Шаламов заговорил о К. Симонове. Симонова он не любит и говорит о нем так: «Симонова к поэзии нельзя допускать на орудийный выстрел».

Затем Шаламов сделал такое обобщение: «Возьмите 20-е годы. Какой расцвет был литературы. Все, что есть у нас лучшего, написано в эти годы. А сейчас ничего нет. Это подтвердил и Сурков на XX съезде. Он привел имена и названия 20-х годов. А сегодня пока обещания».

И. спросил: «Чем это объясняется?».

Шаламов ответил: «Объяснение этого явления известно. На одном совещании писателей один литератор сказал: «Жизнь была хорошая, а поэтому и произведения были хорошие». Сейчас мы переживаем колеблющееся, неустойчивое время. Неизвестно, что писать и как писать. Поэтому люди не пишут. Те, что пишут — это чепуха. Те, которые пишут от души, не публикуют своих произведений, но их знают в рукописях».

Посмеялся Шаламов над юбилеем Достоевского. Он назвал этот юбилей вынужденным. Объяснил он так: «Достоевский — гениальнейший писатель — находился в забвении. Весь мир его читал, а у нас его не читали. И вот у нас вынуждены были организовать юбилей, потому что читатель не мог относиться равнодушно к такому таланту. Любопытно, что в юбилейные дни «Литературная газета» поместила статью «Неизвестный Достоевский».[9] Оказывается Достоевский еще не издан полностью. Как это можно!».

И. спросил Шаламова, что ему известно о судьбе Н. Клюева (учитель Есенина). Шаламов ответил: «Если он не умер в тюрьме, то его расстреляли».[10]

Шаламов не одобряет выступления Шолохова на съезде партии.[11] Не согласен он и с Гиндиным.[12] По мнению Шаламова, такой крупный писатель, как Шолохов, не должен был размениваться на мелочи, а должен был говорить о проблемах творчества, о сущности творческого процесса. Не согласен он с Шолоховым, когда тот призывал быть в гуще народа и собирать материал. Шаламов говорит, что классики не собирали материал, а писали правдиво и хорошо. Л. Толстой прежде писал в голове главы о тюрьме к роману «Воскресение», а в тюрьму поехал, чтобы познакомиться с некоторыми подробностями и не сделать ошибку. Недовольство высказывал Шаламов в адрес Ермилова, который выступал со статьями о Гоголе и Достоевском. «Пусть бы он выступал, как профессор, — говорит Шаламов, — это ничего. Мало ли профессоров. Но этот профессор работает при ЦК партии по вопросам литературы, задает тон, а он приводит к тому, что у нас хороших произведений, написанных кровью, не печатают»…