Немало иррационального в этих противостояниях, но многое и вполне объяснимо. Так, Гнор побеждает Энниока и хладнокровно посылает его на смерть. Это при том, что он на редкость великодушен. Такой мог бы простить соперника, потерявшего голову от ревности. Автор хоть и не проронил об этом ни слова, однако общее впечатление от характера героя предполагает именно такой исход. Отчего же в рассказе все кончается по-другому?

Да потому, что и в начале все было совсем не просто. Гнор, на своем острове имевший время многое хорошенько припомнить, знает: не одна любовная лихорадка владела Энниоком, когда он готовил свой дьявольский замысел. Артистическое и экспериментаторское наслаждение самим этим планом, собственной ролью вершителя чужой судьбы кружило ему голову едва ли не сильней, чем отвергнутая страсть.

Герою рассказа довелось испытать то, чему нет прощения. Почувствовать на себе «опыты, направляемые чужой рукой, пальцы которой не дрогнут». Это не гриновские слова; они написаны Юрием Тыняновым, большим ученым и писателем, годы спустя, по другому поводу… Так ли уж по другому? И там, и здесь авторская мысль встает лицом к лицу с горчайшей из духовных драм века. Пройдут еще десятилетия, и поэт Иосиф Бродский заметит с мрачной иронией:

Лучше, если убийца убийца, а не астроном, и это будет снова о том же. Печальная перекличка. Голосов, что в ней участвовали, не счесть. Мне пришли на ум эти, другой вспомнил бы иные имена и цитаты, но речь о другом. 0 том, что Грин, несомненно, был среди первых, кто на заре двадцатого века занялся художественным исследованием этого зла.

Соблазны власти интересовали литературу издревле. В старых книгах и пьесах полным- полно свирепых тиранов, наследников, делящих вожделенные троны, морских разбойников, рвущихся к капитанскому мостику, и т. п. Но в девятнадцатом и особенно двадцатом веке писатели все острей приглядываются не к этим энергичным практикам, а к самой идее власти. К процессам, производимым этой идеей в потемках человеческой души. Вот и в книгах Грина нередко действуют тонкие теоретики, просвещенные идеологи, изысканные гурманы власти. Таков Энниок, персонаж эффектный, не лишенный так называемого отрицательного обаяния. Такова Руна Бегуэм, образ, полный «красивой силы», чарующий и автора, и читателя наперекор злу, что несет в себе эта женщина.

Из того же теста (только замес пожиже) созданы скучающие богачи из рассказов «Зеленая лампа», «Вокруг света», «Сердце пустыни», чья излюбленная забава «делать из людей игрушки». Впрочем, эти сравнительно безобидны. Принимая за «игрушки» тех, кто менее всего годится на такую роль, они прежалостным образом попадают впросак со своими циничными сентенциями и надменными позами. Но есть и «бешеные» — таков Блюм из «Трагедии плоскогорья Суан». Этот профессиональный убийца тоже в некотором раде теоретик, носитель идеи, то есть, по Бродскому, «астроном». Он на свой манер и опыты ставит, и к собственным кровавым делишкам относится… умственно, будто к «сложным математическим задачам». Даже бес сочинительства обуревает Блюма, подмывая изложить свою философию письменно:

Итак, собираясь прикончить Тинга и Ассунту за то лишь, что они счастливы и добры, что доверчиво приютили его под своим кровом, Блюм действует из принципа. В его глазах это весьма мотивированное убийство. И в нем — сладостное проявление власти, которую он хотел бы распространить на весь.свет, ибо этот душегуб мыслит масштабно…

А ведь есть у этого злобного монстра, выросшего среди отребья, нечто общее с блистательной аристократкой Руной. Оба не желают позволить другим жить по-своему. Пускай Руна, мечтая в союзе с Друдом захватить власть над миром, видит себя просвещенной владычицей, боготворимой счастливыми подданными, а Блюм, дай ему волю, всех бы истребил. Но Друду не нужна, неинтересна власть — и Руна чувствует, что мир тесен для них двоих. Дышать одним воздухом с человеком по-настоящему свободным оказывается для нее нестерпимо, как Блюму — глядеть на веселье влюбленных.

Героиня романа сама не понимает, что с ней творится. А это то самое, чего устрашилась прекрасная Галадриэль из сказки Толкиена, не посмевшая прикоснуться к Кольцу Всевластия. Мудрая и могущественная волшебница знала, что это искушение даже ей не по силам. Галадриэль боялась превращения, которое, не затронув ни ее царственной красоты, ни провидческого дара и колдовских познаний, медленно, тайно искалечит душу, сделав из феи — чудовище.

Суть превращения, что совершается в «Блистающем мире» с Руной Бегуэм, та же. Но мысль, выраженная Толкиеном ясно, как истина, постигнутая разумом, у Грина предстает в обличье тайны, доступной лишь интуиции. Это далеко не единственный, может быть, и не главный мотив романа, но это его главный конфликт. Вызов Друда толпе, его дерзкие полеты напоказ в цирке и клубе воздухоплавателей волнуют по-иному. Здесь нет спора равных личностей или равновеликих идей. Печальное озорство, что побуждает Друда вводить в смятение косное людское стадо, хотел того Грин или нет, выдает собственную человеческую уязвимость героя. Тоску его одиночества. Казалось бы, что за дело до этих глупых беснующихся человечков ему, которому и небо — дорога?

Кстати, именно «Блистающий мир» стал поводом для одного примечательного разговора, о котором вспоминал впоследствии Юрий Олеша. Плененный оригинальностью интриги и богатством фантазии сочинителя, он при встрече с Грином стал от души хвалить роман. Но комплименты не обрадовали автора. Оказалось, он считает себя не фантастом, не мастером авантюрного сюжета, а символистом, что по тому времени выглядело нелепым анахронизмом.

Грин с досадой объяснил собеседнику, что его роман не о летающем человеке, а о парении духа. Печальная надобность растолковывать такие вещи не профану, не мальчишке, а писателю Олеше — красноречивое свидетельство состояния умов. Серебряный век умер, настала эпоха, которуй не занимал дух, будь он парящий или падший, пленный или вольный. Классовая борьба, технический прогресс, футбольный матч — все что угодно казалось интереснее и важнее.

Вы, возможно, возразите, что дух и сегодня мало кого занимает, а на первом месте теперь бизнес. И что кукла Барби привлекательней любой феи. И что футбольный матч по-прежнему… Вот спор, в который я и не подумаю вступать. Если для вас здесь есть проблема выбора, делайте его, пожалуйста, сами. Такие вещи каждый решает для себя.

«Каждый человек должен играть». Эта сентенция, оброненная героем «Блистающего мира» в легком приятельском разговоре, содержит одну из заветных гриновских истин. Любой мало-мальски приметный обитатель Арвентура в душе игрок. И хоть у них случаются жестокие схватки друг с другом, главным партнером в игре остается судьба. Роком Доггера из «Искателя приключений» становится его гений художника. Для Руны Бегуэм это жажда власти. Для Томаса Гарвея, героя романа «Бегущая по волнам», это тоска о Несбывшемся.

Впрочем, она живет в душе любого из героев Грина, но Гарвей нашел слова для этого чувства, дал ему имя: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?