В 1981 году довелось побывать в ГДР. Сложное впечатление произвел разговор с заместителем министра госбезопасности Миттигом о неблагополучии в молодежной среде. Он говорил, что в республике образовался определенный слой молодых людей (около 80 тысяч), которые ничего не делают, живут случайными заработками, не имеют постоянного жилья и кочуют по стране: осенью на юг, а весной на север. Подобные вещи я не раз слышал и от других немецких коллег. Их, естественно, не мог не беспокоить этот глухой протест молодежи против власти, но сделать они ничего не могли. По приезде в Москву рассказал обо всем Андропову (тогда председателю КГБ), не скрывая, что вижу в этом потенциальную силу для взрыва. Он согласился и дал поручение соответствующей службе заняться изучением данного вопроса. Надо сказать, проблема бродяжничества и у нас вызывала тревогу, но в нашей стране оно носило несколько иной характер, то была не столь откровенная форма гражданского протеста.

Официальной же прессой молодежь ГДР представлялась как единый монолитный отряд, верный идеям социализма. На всех молодежных форумах немцы из ГДР поражали своей организованностью и строгой дисциплиной. Очевидно, болезнь долгое время загонялась внутрь…

Я вовсе не претендую на глубокий научный анализ процессов, происходивших в социалистических странах, хочу лишь сказать, что всякое негативное явление требовало ответной реакции, поиска решений и адекватных действий. Однако люди, стоявшие у власти не только не находили решений, но и не пытались их искать.

В декабре 1980 года я приехал в Варшаву по приглашению министра внутренних дел Милевского для консультаций по поводу деятельности «Солидарности», эмиссары которой искали союзников в Советском Союзе. После нескольких бесед в МВД меня вместе с нашим представителем в Польше Виталием Павловым принял только что избранный первый секретарь ПОРП Станислав Каня. Разговор состоялся долгий, очень живой и откровенный. Каня держался уверенно, хотя «Солидарность» уже стучалась в двери власти, а возглавляемая Каней ПОРП шла к своему краху. Отдельные детали разговора не столь важны, но вот финал меня ошеломил и озадачил.

«Когда вы уезжаете в Москву?» — спросил Каня. «Завтра». — «А зачем вы торопитесь? Останьтесь на пару дней, съездим на охоту». Я, конечно, поблагодарил и отказался.

Когда вышли из кабинета Кани, я высказал удивление такому предложению первого секретаря ПОРП своим спутникам — Милевскому и Павлову. «Это он пошутил», — сказал Милевский. О том, что при таком «шутливом» настроении «Солидарность» неизбежно придет к власти, я уже почти не сомневался.

Мои опасения подтвердились, когда в 1984 году отправился в Польшу на торжества по случаю сорокалетия польских органов госбезопасности. Юбилей отмечался торжественно и пышно, нас, руководителей делегаций социалистических стран Европы (СССР, ГДР и Чехословакии) принимал глава государства Войцех Ярузельский.

Он подробно рассказывал о событиях в республике, о деятельности «Солидарности», говорил о твердых позициях руководства, исключающих утрату социалистических завоеваний. Однако мои короткие встречи с друзьями рождали иную картину.

Финалом торжеств было заседание в зале Большого театра в Варшаве. Мне довелось сидеть в партере рядом с Ярузельским, а затем общаться с ним на импровизированном банкете за кулисами. Говорили, в тот вечер он впервые за многие годы выпил полстопки коньяку. Я обратил внимание на то, что в театре Ярузельский был весьма сдержан, на банкете же, напротив, очень раскован. И все это время я ощущал в нем какую-то внутреннюю напряженность. Он прекрасно понимал происходящее в стране, но делал вид, будто уверен, что кризис власти удастся преодолеть. Да и многие мои польские коллеги заявляли, будто «Солидарность» уже не представляет никакой опасности и найдены пути ее локализации; авторитет Ярузельского, уверяли они, служит гарантией твердости власти.

А между тем власть в Польше находилась под угрозой: «Солидарность», активизировавшаяся при поддержке католической церкви и спецслужб Запада, становилась реальной и грозной силой.

Однако отрезвление пришло значительно позднее. Если же проследить историю наших отношений со странами народной демократии (как их называли вначале), то следует отметить — в 80-е годы наступило некоторое потепление и сверкнул луч надежды: в 1982 году в Советском Союзе во главе государства встал новый, весьма авторитетный лидер — Юрий Владимирович Андропов.

В 1983 году состоялась многосторонняя встреча представителей госбезопасности соцстран в Софии, где главным образом обсуждалась система совместных действий против акций спецслужб Запада. Мы именовали это борьбой с идеологической диверсией, да, именно с диверсией — иначе говоря, с тайными операциями, направленными на подрыв власти в социалистических странах, на поддержание и активизацию сил, выступающих против политического строя в наших государствах.

Не скрывая сложностей развития событий в своих странах, мы откровенно говорили о всех негативных явлениях.

Появление на политической арене такой неординарной личности, как Андропов, обнадеживало всех.

Помню, как-то, оказавшись наедине со мной, министр внутренних дел Болгарии Димитр Стоянов спросил: «Товарищ Бобков, что с Андроповым? Говорят, он серьезно болен?» Я не нашелся что ответить, ибо и сам толком не знал, что с Юрием Владимировичем. Так и сказал. Стоянов задумался. Вообще-то он верил мне, но тут, по-видимому, решил, будто я попросту постарался уйти от ответа. «Мы очень рады, — продолжал министр, — что есть Андропов. Хорошо бы он поскорее встал в строй».

В ту минуту я впервые остро ощутил, что может значить для нас всех такая утрата.

Совсем другое настроение царило на совещании в Варне, на котором я присутствовал в 1986 году. Димитр Стоянов попросил меня выступить перед руководством МВД Болгарии. Человек тридцать собралось на эту встречу в шикарном санатории ЦК БКП. Запланированная беседа, по существу, превратилась в вечер вопросов и ответов, всех интересовали главным образом сущность и конечные цели нашей перестройки. Я старался отвечать на все вопросы. Тогда не сомневался, что в ближайшем времени нас ожидают коренные перемены, и, как мне кажется, убедил собеседников в том, что перестройка не угрожает социализму.

Правда, наиболее близкие друзья говорили мне: «Мы верим тебе, Филипп, ты говоришь то, что думаешь. Но понять вас нам очень трудно. Не было бы беды».

Я успокаивал их, как мог, и при этом нисколько не кривил душой. Что они думают сегодня о том разговоре? Понимают ли, что все мы стали жертвами откровенного политиканства лидеров?

Последний раз я был в Чехословакии в 1988 году и, признаться, уезжал из Праги с тяжелым чувством: в те дни по городу ходили толпы демонстрантов, и по всему было видно: никто уже не остановит развала прежней власти.

Моя встреча с руководителями МВД Чехословакии — со вновь назначенным министром внутренних дел Кинцлом и его заместителем Лоренцом — подтверждали худшие опасения, хотя держались они уверенно и обстоятельно обсуждали пути выхода из кризиса. Они очень рассчитывали на Адамека, нового председателя Совета Министров, но вместе с тем тревоги своей не скрывали: они видели двойственность отношения к руководству ЦК Компартии Чехословакии со стороны советских руководителей.

Итак, в социалистических странах Восточной Европы сформировалось два параллельных движения: одно стояло перед неизбежностью краха, второе набирало силу, сплачивалось и готовилось к штурму властных структур.

Такова была реальность. Власти скомпрометировали себя и явно утрачивали связь с народом. В этих условиях было странно слышать из уст Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева призывы бить по штабам. «Вы жмите снизу (на обкомы партии), а мы возьмемся за них сверху», — говорил он шахтерам Донбасса.

А что же делал в этих условиях Комитет госбезопасности? Следил за обстановкой, противостоял столкновениям, обобщал факты и докладывал свои выводы ЦК, на которые тот не обращал внимания. Иначе как, например, можно объяснить то безмятежное равнодушие, с каким ЦК КПСС относился к положению в Прибалтике? Анализируя обстановку в этих республиках, нельзя было не заметить, какую истерию (иначе не назовешь!) поднимали там определенные круги по поводу протокола Молотова — Риббентропа, подписанного в 1939 году.