— Да ни хера я не знаю, Кот! Бывал со мной везде, боец, без отдачи, а биографию его я не проверял. Говорил, что ижевский вроде… Спортсмен.

— Как ты его нашёл?

— Он мне однажды помог… Кое в чём… Ну я и подобрал его в знак благодарности.

И такого одуванчика ты подставил мне?!

— Ну ведь полтора года, Кот… Ты зря щекотишься.

— Мудак!

Я ещё ни в чем не был уверен, но понял одно — от былого Тары осталась одна шелуха, воля расслабляет как опиум. Хорошо, если меня не свяжут прямо здесь через полчаса, подумал я. Честно говоря, мне и самому не верилось, что я мог так вляпаться, но прикидываться дурачком перед самим собой тоже не хотелось.

— Хорошо. Разберёмся с ним позже. А сейчас пойди и скажи им, чтобы привели судью в чувство. Чем угодно, лишь бы поскорей!

Тара ушёл и вскоре вернулся.

— Очухивается помаленьку, ещё чуток осталось. Представляю его состояние, когда он въедет, где находится! — присвистнул он.

— Переживет! Как запоры?

— На уровне. Всё увидишь сам, там и кричать бесполезно, глухо!

— Посмотрим. Я сейчас пойду к нему. В дальнейшем никого не подключай, пусть сюда наведываетсятодин Слон. Раз утром, раз вечером. Все, как я говорил, — никаких льгот и никакой самодеятельности.

— Он может задубеть, там холодно, Кот.

— Подумаешь, здесь не санаторий. Истязать не надо, а прочувствовать дашь. В общем, сам решишь…

Посидев ещё некоторое время в доме, я пошел к своему пленнику. Чтобы попасть в подвал, мне пришлось спуститься по лесенкам вниз, пройти метров восемь по темному коридору и лишь затем остановиться перед железной дверью, из-за которой сочился свет. Я шел и думал о том, что скажу этому гаду. Цель желанна только тогда, когда к ней стремишься, но вот ты достиг ее — и интерес пропадает. Я еще не потерял его, но человек, сидящий по ту сторону двери, волновал меня всё меньше и меньше. Я мог сделать с ним все, что угодно, но знал, что сделаю только то, что задумал.

— Вы можете идти, — сказал я ребятам, и те молча вышли вон.

Судья Пырьев сидел в углу помещения на простом табурете и смотрел прямо перед собой, даже не на меня. Очевидно, он еще дремал. Рядом с ним стояло ведро с водой и большая алюминиевая кружка. Волосы и лицо его были мокрыми, на полу растеклась целая лужа воды. Очевидно, его чуть поливали, а потом накачивали водой, чтоб рвало. Я внимательно осмотрел «карцер» и остался им вполне доволен. Единственное, что мне не понравилось, так это деревянный пол. Цементный был бы более к месту, как в старые добрые времена.

Ну ничего, хватит и того, что есть, подумал я и осмотрел как следует замок и дверь. Да, отсюда не вырваться, факт, но на всякий случай скажу, чтобы забрали у него все металлическое. Так спокойнее.

— Итак, подсудимый, — обратился я к Илье Григорьевичу словно судья, — вам предоставляется слово. Говорите как есть и что пожелаете, рот затыкать не будем-с.

Я эффектно сложил руки на груди и посмотрел на него, как на придорожную пыль.

— Я… ничего не понимаю, — прошептал он чуть слышно. — Эти ребята заставили меня пить воду… много воды, и ничего, совершенно ничего не объяснили… Вы — взрослый солидный человек, пожалуйста, объясните мне, что я сделал плохого, кому? Как это все понимать?

Сейчас он был похож на мокрую курицу, на умирающую мокрую курицу, у которой уже не была сил на кудахтанье. Именно ради этой сцены, ради этого мгновения я и рисковал свободой и головой! Но нет, я не уйду, я не выпущу его отсюда раньше времени. Завтра он окончательно оклемается, вспомнит про долгий день и такую же долгую ночь. Завтра он захочет выжить, начнет думать и искать выходы.

— Мне сделали, лично мне! — сказал я, глядя на него в упор. — Более двух тысяч дней неволи… Приговор… Это было давно, но было. Если чуть-чуть напряжете память, обязательно вспомните, должны вспомнить. Я подожду…

Наступила долгая пауза. Судья Пырьев всматривался в мое лицо, но так и не узнал меня. И не мудрено, ведь прошли годы, да и вид мой был уже не тот.

— Не помню, — выдохнул он. — Ей-богу, не помню, господин Вис… — Он запнулся, не зная, как меня величать теперь.

— Даже так? — усмехнулся я. — Уже Бога упомянули, это хорошо. Пе-ре-вос-питываетесь, Илья Григорьевич, перевоспитываетесь… А меня, знаете ли, все по пресс-хатам бросали, к махновцам разным, беспредельщикам. И тоже для перевоспитания, что характерно. Знаете, что значит пресс-хата? Не знаете? Ну это просто — камеры, где сидят людоеды и палачи из заключенных. Они за пачку чая и курево человеку кости ломают, насилуют, бьют. Негодяи, одним словом, звери, почти маньяки… Вот и пришлось мне выкручиваться, Илья Григорьевич, уходить от перевоспитания, так сказать… Два раза толковые негодяи попались, есть и такие, хитрые — и вашим, и нашим. И чай у них, и я цел. Побаивались братву, дурили ментов по-своему, а вот в третий раз наклад очка вышла, сбой… Подумали менты, хо-рошо подумали… И попал я, Илья Григорьевич, как хер в рукомойник, простите за выражение. И срыва вроде нет, и сдаваться никак, мать их туда! Для таких вот случаев и держат урки лезвие во рту, лезвие или половинку опаски. Если удастся пронести. Я пронес, повезло. Ну и начал я обороняться от этих злодеев всеми правдами и неправдами, как мог. Они — меня, а я — их. У них — сила, во мне — дух. И безысходность, полная безысходность: на кону честь, а может, и жизнь. Кости-то срастутся, прилепятся, а вот задница и имя — увы. Порезал троих, сильно порезал, Илья Григорьевич, но уцелел. Истинный крест уцелел, хотя и досталось мне… И вот суд… Это меня, значит, судят за преступление, бандита. Менты рады, наконец-то! Им-то тех не жалко, хер с ними, им лишь бы мне добавить сроку и в крытую отправить. А те что? Дичь, другие найдутся! И хоть прав я был кругом и по совести, хоть не виновен, вашу мать, а врезал ты мне, Илья Григорьевич, аж шесть годков, с плеча. Теперь помнишь или продолжать?

По лицу Пырьева пробежала черная тень. Он просто сник и опустил голову, уставился в пол.

— Я спрашиваю, вспомнил или нет? — повторил я свой вопрос.

Он молча качнул головой, вспомнил, значит.

— Ну, есть что сказать, или я действительно был виновен тогда?

— Нет, — прошептал гад, — кажется, нет.

— Громче, чтобы эти слова слышали хотя бы стены! Чтобы ты и такие, как ты, слышали их и на том свете… Чтобы тысячи и десятки тысяч бедолаг, кого вы затолкали на нары, знали — есть и на вас судия, есть!

— Нет, — произнес он громче. — Нет!

— И тебя никто не принуждал выносить мне такой приговор?

— Нет. Но я не смог бы опровергнуть выводы следователей, мне не позволили бы отправить дело на доследование. Судить надо было администрацию лагеря… И прокурора… Тогда это было сложно, очень сложно…

— Не принято, опасно, понимаю. Меня осудить проще, во всех отношениях проще. Веры тебе никакой нет, пиши, голубок, хоть на Луну, не допишешься все равно. М-да… И нечего выяснять по большому счету, нечего!..

Я сознательно надолго замолчал. Я пил из него кровь по капельке и со знанием дела, как когда-то пил ее из меня он. Еще не время раскрывать карты, поиграем на нервах. Он тоже молчал, ждал, что скажу я.

— А скажите, Илья Григорьевич… — мне надоело наконец стоять молча, — вы в самом деле верите, что вам ничего другого не оставалось, или просто спасаете свою шкуру? Вы ведь понимаете, что привезли вас сюда неспроста и не для бесед, к тому же я полностью раскрылся…

— Да, понимаю, — быстро ответил он. — Но зачем тогда весь этот разговор? Так или иначе, вы меня уже не выпустите отсюда. Что бы я вам ни сказал…

— Вы так полагаете?

— Скорее всего, так и будет. Я уже не мальчик и своё отжил.

— Возможно. Однако в каждом правиле имеются исключения, насколько вам известно. Все будет зависеть от ваших показаний. Надеюсь, вы не против такого определения. Показаний, да?

— Нет. Сейчас судите вы.

— Правильно, господин Пырьев, сужу я, единолично. И вот я снова задаю вам прежний вопрос: вы верите или спасаете свою шкуру? Советую вам хорошенько подумать, прежде чем ответить.