Мне было жалко денег, себя, его, потраченных напрасно сил и нервов. По сути дела, я его понимал, на кону была его честь. Он сидел где-то около двенадцати лет, и его многие знали. Знали как босяка, авторитета, человека. И вот разбежалась рука, не удержался. Азарт.

В считанные секунды мне надо было просчитать ситуацию и найти оптимальнейший спасительный вариант. И я его нашёл.

В нарушение всех понятий и рамок, может быть, не так ради себя, как ради него, я сказал ему следующее:

— Стой! Успокойся и слушай меня, Акула. Я видел много, много горя, сам сижу всю жизнь. Клянусь тебе — даже камни не узнают, что ты мне должен! Мы в расчёте, говорю перед Богом. Смотри мне в глаза, смотри! Я знаю — кто-то из нас двоих может отсюда не выйти, знаю. Но будет ли от этого польза тебе или мне? Нет. Итак, мы в расчёте и, если я заикнусь кому-то о происшедшем, разрешаю тебе сказать, что должен я. Всё!

Я стоял и смотрел на него, он стоял и смотрел на меня. Мы оба слышали, как шелестит листва на деревьях над нашими головами.

Прошло минуты три, четыре, и вдруг я увидел, как волк превращается в человека. О, этого мне никогда не забыть! В его глазах засветилась надежда. Я спас и его, и себя. Когда он убедился, что я не играю и не оттягиваю время, мы присели на траву и всё, всё обговорили. Он успокоился и пришёл в себя. Денег у него, конечно, не было, точнее, были, но самая малость, рублей пятьдесят. Я даже не стал брать их, оставил ему.

— Когда будешь в куражах, выиграешь приличную сумму, уделишь мне внимание. Если захочешь, — сказал я ему на прощание и улыбнулся.

Он закивал головой в знак искренней благодарности и потряс мою руку. Он поверил, что ничего никому не скажу даже под пыткой.

— Я хотел тебя убить, прости, — прошептал Акула едва слышно и с надрывом. — Прости!

— Я знаю, брат… Иди и постарайся больше никогда не проигрывать то, чего нет. Великое искусство — проигрывать только то, что есть, не больше. Не искусство даже, другое… Ты меня понял.

С тех пор мы старались не встречаться друг с другом, а когда все же случайно встречались, он всегда здоровался первым, первым и уходил.

Акула освободился чистым по жизни, при мне. И лишь после его освобождения один мудрый ростовчанин признался мне, что всё слышал тогда, слово в слово. Оказывается, свидетель и очевидец был, был. Он спал в кустах в каких-то четырех-пяти метрах от нас, спал и проснулся. Но он тоже кое-что повидал в жизни и знал, чем запахнет его слово, если он вдруг надумает ляпнуть кому-нибудь о случившемся.

Вот она, настоящая зона со всеми её проблемами и дилеммами. Сейчас пишут совсем иначе: круто, грубо, не зная материала и жизни. Лишь бы написать. Мат, брань, угрозы, сплошные мокрухи и резня. Ещё «сучьи зоны», которые канули в Лету ещё в конце пятидесятых. Настоящие «сучьи зоны».

Эти писаки не знают даже того, что уважающие себя и людей блатюки и авторитеты редко употребляют мат и «феню», но, наоборот, изъясняются нормально, по-человечески и просто. Кого им и, главное, зачем удивлять? Они не знают и того, что настоящий вор почти никогда не кричит, говорит тихо и вежливо, тактично и с юмором, дабы ни на йоту не показать своего превосходства. Но слышит все без исключения, ибо на то он и вор в зоне. Ему нет никакой необходимости орать и пугать, грозить и заставлять, не тот случай, не тот ранг. Орут горлохваты и дебилы, наглецы и отморозки, те, у кого, кроме глотки и хамства, ничего нет.

Довлатов это знал, видел, подмечал, анализировал. Находясь в Италии, я постоянно слушал самое лучшее в мире радио, радио «Свободы». Генис, Померанцев, Вайль, Стреляный, Юренян — эти люди буквально переносили меня в Россию и будили в моем сердце то, о чем я и не подозревал. Иногда мне даже казалось, что я никогда уже не сяду, что я почти другой. Куда все это делось, куда?..

И вот сейчас я должен решить судьбу какого-то Абажура, ставшего «наседкой» неизвестно зачем и почему. Возможно, у него было темное прошлое и ему нечего было терять, а может, его купили менты, пообещав меньший срок или «скащуху» в будущем. На душе было скверно. Я снова взял в руки книгу, но лишь смотрел и листал страницы, пытаясь таким образом отмежеваться от общего базара.

«Карты!» Эта внезапная мысль явилась мне как озарение. «Я загоню и достану этого негодяя картами. Если он действительно негодяй, он негодяй и в игре. Сбоев тут не бывает, главное, прихватить. Он непременно выкажет своё истинное нутро, должен выказать, а потом и поговорим».

В моём положении играть было не просто, но при помощи двух-трёх подушек, изловчившись, всё-таки можно. Я продумал детали и быстренько накинул базар по теме. Жук Абажур с ходу навострил уши и зашевелился, шкура у него, видно, давно чесалась, а поиграть было не с кем.

— А чё, можно и пошпилить, если желаешь, — довольно сказал он. — И время проведем, и кое-что приобретём. Так? — оскалил он зубы.

— Ясное дело. Было бы что играть, — намекнул я на деньги.

— Ну, малость найдем, а там видно будет… — Он уже подсел ко мне на койку и ждал, что я скажу дальше. В какую игру, на когда, какие объявки.

Сославшись на раненую ногу, я сказал, что в терс или рамс играть не смогу — утомительно.

— Играем «на сразу». Плачу долларами. Третями или в двадцать одно.

Заслышав про доллары, Абажур преобразился. Его устраивало всё, и он выбрал очко, двадцать одно. В эту игру меня не обыгрывали лет семь кряду, но он этого не знал. Я тут же предложил ему банковать, желая посмотреть, на что он способен и способен ли вообще. Он загрузил в банк сорок рублей, и я стал бить строго по рублю, не спеша. Он молчал и ничего не говорил, ждал, когда я перестану пить кровь и начну бить по крупной, как положено.

Через некоторое время я имел полное представление о его способностях. Они были не ахти какие. Понятно, он не был штемпом в картах, но не был и психологом, докой. Знал лишь те приемы и примочки, которые были известны практически всем мало-мальски играющим людям. Я якобы ничего не замечал, не ловил его за шаловливые ручки, но, наоборот, давал ему возможность раскрыться вовсю. Когда банк доходил почти что до стука, я снимал пять—десять рублей и снова наблюдал. Поиграв с ним минут сорок — пятьдесят, я умышленно спустил ему тридцать долларов, да и вообще прикидывался середнячком. Даже несколько раз порывался бросить игру, разумеется с понтом. Ещё я психовал и ругался, обзывая себя всякими словами за то, что напросился и полез в пасть сам. Эта моя игра — а играл я как настоящий актёр — усилила его веру в свое превосходство. По сути дела, гусь был схвачен, но он об этом и не догадывался. Мы записывали сумму моего долга на карандаш, но я видел, что он не сомневается — деньги у Кота есть, хорошие деньги.

Сахар сидел рядом с Абажуром и прибаливал, как мне показалось, отнюдь не за меня. Всё правильно, он знал его больше, чем меня.

«Кажется, пора», — наконец сказал я себе и взялся за дело по-серьезному. Через час с лишним он отшвырнул от себя карты и как ошпаренный вскочил с койки.

— Какая-то бешеная масть, слушай! — воскликнул он, обращаясь к Сахару словно за сочувствием. — Дай сотку, если есть. Мне на днях передадут, верну.

Сахар пожал плечами и нехотя полез в заначку.

— На. Но на чай уже ничего не осталось. Смотри сам… — сказал он.

Мы снова стали играть. Сотка, конечно же, ушла туда, куда ушли предыдущие деньги.

— Всё, ничего нет, — досадливо процедил Абажур, не глядя в мою сторону.

Я молчал, затем вернул только что выигранную сотку Сахару. На чай.

Игнат, которому въедливый Абажур изрядно надоел своими подковырками и насмешками, ликовал. Он ничего не говорил, но всё было видно и так, без слов.

Абажуру же не сиделось и не ходилось — так чувствует себя всякий, кто проиграл. Проиграл в то время, когда на все сто был уверен в выигрыше. Некое чувство неполноценности и ущемлённости, даже стыда. Чаще из-за этого, а не из жадности люди садятся отыгрываться. Хотя, конечно, жалко и денег.