Тебе, конечно же, не понравится первый вариант начала: ванная, ты под душем, только я нe буду описывать заключенное в тебе трудолюбие. В этом смысле ты побиваешь всех. Если бы среди биологов, как и у футболистов, велся подсчет точно забитых идей, то ты сверкал бы ярче Пеле.

Впрочем, ты и сверкаешь.

Теперь я. Мне тридцать. Я разведена. Живу с сыном в однокомнатной квартире. Работаю на небольшом заводе в юротделе. Весь отдел три человека: Марья-начальница, Борис Петрович — юрист и я — на оформлении документов… Образование у меня среднее техническое. По вечерам я занимаюсь сыном. А когда ухожу к тебе, сын остается с соседкой по площадке, милой пожилой женщиной.

Да, совсем забыла сказать: тебя зовут Евгений, меня Ольга. Мой сын — Юрка, по прозвищу Ученый.

Все ли я рассказала? Нет, не все. Непонятно, как мы познакомились. А проще простого. Тебя культсектор нашего заводского комитета пригласил рассказать о влиянии загрязнения окружающей среды на человеческий организм. Ты приехал, от оплаты отказался. Рабочие это одобрили. Одобрили они и твой рассказ. Сейчас принято говорить доступно. Но ты говорил еще и увлеченно-образно. Ты был отчетлив. И так отчетливо я вижу тебя между столом президиума и обшарпанной трибуной. И ты говоришь не в микрофон. И так часто смотришь на меня, что я, кажется, сквозь землю провалилась бы от счастья. Короче, я влюбилась в тебя с первого взгляда. И осталась, якобы задать вопрос. И ты — господи! Как я понимаю теперь, чего тебе это стоило! — предложил мне объяснить все по дороге до моего дома. Это было всего четыре года назад.

Я сама в тот вечер тебя поцеловала. И ты так припал ко мне, что на секунду я даже ощутила свое превосходство. Но я еще не знала тебя. И не думала, что ты, перебрав в уме весь этот вечер, посчитаешь меня легкомысленной. Тогда ты еще не оценил моей влюбленности и порыва. Но тот порыв, который свалился на тебя, ты оценил сразу. А после первой нашей ночи — как же долго пришлось мне ждать ее! — стало ясно: нам друг без друга никак.

Тут пора остановиться. Всего, что было у нас за четыре года, не пересказать, да и по сюжету этого не требуется.

Вернемся к разговору, который Происходит, пока ты под душем, а я как будто готовлю для нас ужин.

— Где сметана? Неужели ты опять поставил сметану в морозилку?

— Чего?

— Сметану, говорю, ты опять заморозил!

— Не придирайся! Это мелочи по сравнению с твоими туфлями!

Это о том, что я купила в магазине отличную пару туфель, только обе туфли были на одну ногу.

— Верно сказано: два сапога пара, — намекаю я на то, что пора бы и пожениться.

Ты не слышишь ни слов, ни интонации.

Не слышишь. Наверное, замотал голову полотенцем.

Точно. Выходишь закутанный, лицо влажное, сияющее.

— Ну, какую отраву ты мне сегодня приготовила?

Ты любишь поесть, и я стараюсь вовсю, чтобы тебе угодить.

— Нет, ничего, ничего, вкусно…

— Понравилось? В кои-то веки угодила…

Ты взглядываешь на меня, отрывая глаза от тарелки, быстро и преданно.

— Останешься ночевать?

— Нет. Обещала Ученому начертить график дежурства его звездочки.

— Командир?

— А я тебе не говорила? Радовался вчера весь вечер.

— Радостный ребенок.

— Приносит мне радость.

— Я к нему тоже привязан.

— Только видишь редко.

— Ну, Оля…

— Молчу, молчу.

Ты подходишь. И обнимаешь меня за плечи. От ласки я глупею и иду напролом:

— Женя, давай поженимся.

— Женщина, Оля, — говоришь ты, радостно усмехаясь, — должна ждать, когда ее позовут замуж. Не выполняй мужских функций.

— Насчет функций ты все знаешь лучше меня. А я вовсе и не делаю тебе предложения, а уговариваю тебя сделать его мне.

— Ага! А ты подумаешь и откажешься! — выдвигаешь ты предположение настолько нелепое, что мы оба смеемся.

Ты знаешь, как я люблю твои шутки. Каждая новая встреча прибавляла к нашим отношениям раскованности и тепла. И один из признаков того и другого — твой юмор.

Но наши встречи, особенно в последнее время, будили не только хорошее. Вернее, вся жизнь — моя во всяком случае — делилась на периоды: мы вместе и мы врозь.

И так как первые были гораздо реже вторых, а вторые опять-таки для меня — означали горькое одиночество, а моя эмоциональная натура горечь эту умела как-то преувеличенно переживать, а когда мы были вместе, я не позволяла себе выплескивать отрицательные эмоции, считая, что слезы и упреки оттолкнут тебя, — то и умноженного с годами тепла мне все-таки не хватало для душевного спокойствия.

И поэтому сегодня мне захотелось получить ответ.

— Ну, а все-таки?

— Оля! Олешек! Не гожусь я в мужья-не созрел еще, видимо…

— Созреешь — скажешь… — Мне было обидно.

— Скажу. И учти, если это случится, то только тебе, и тебе первой…

Ты всегда чувствовал, что настала пора погладить по головке. Я приняла жест.

— Не обманывай. Одной женщине ты уже сделал предложение, для нее ты уже созрел.

— Вот как? Кто же она?

— У нее звучное имя. Она кровожадна и точна. Неуловима и прекрасна. Она — вамп. Она — неженка. И ее ты любишь больше всех!

— Да кто же это? От такой я бы, конечно, не отказался!

— Ее имя Биология! И я ревную тебя к этой косой красотке.

— Почему это косой?

— Один глаз ее не насмотрится на точные науки, другой подмигивает гуманитарщине, а интересуют ее только смертные творения.

— Не хули ее за это. Ведь и мы такие творения. А как можно не интересоваться мною?

— Слушай, а она может так обнять? И поцеловать? — Я прижалась губами к твоему уху и зашептала, как шаман молитву:

— Ну почему, почему два человека, Такие подходящие друг другу, такие любящие… Нет, по-моему, мы сами лишаем себя счастья…

Ты прижимаешь меня. Но это не столько любовное, сколько приниженное объятие.

Как ты ускользаешь от главного решения! Как умеешь совместить несовместимое: быть со мной и держать меня на расстоянии! Я не понимаю, что тебе мешает быть, как другие, не могу понять. Но видеть тебя приниженным не хочу и поэтому откатываю назад.

— Впрочем, мы ведь и так счастливы, правда?

— Правда, правда, — повторяешь ты облегченно.

Надо отметить, что потерять меня ты боишься. Боишься, что я не выдержу такой жизни: встречи в неделю раз, скупые разговоры по телефону, частые твои поездки — без тебя почему-то ни один международный симпозиум не обходится.

Но я выдерживаю. И Марью с ее подъелдыкиванием: «Ну что у тебя за характер, Ольга! С мужем не ужилась. И этот на тебе не женится». Говорится это не всерьез, не по странному стечению обстоятельств всегда после того, как я проявляю недовольство стилем Марьиного руководства. Повторяю, терплю Марью, терплю твою нерешительность, одиночество, которого ты почему-то не чувствуешь, смиряю себя и свою нетерпеливость. Смиряюсь, потому что люблю тебя и боюсь потерять.

Видишь, что получается: мы оба боимся потерять друг друга. И оба любим Юрку. Правда, ты редко его видишь.

Вот иду, иду. Приближаюсь к главным событиям и все боюсь что-нибудь упустить. Так и есть. Не объяснила прозвища сына. Ученым его стали называть чуть ли не с яслей. Он, как ты выражаешься, ребенок с частыми проблесками гениальности. Тебе нравится логичность в его рассуждениях и поступках. Ты видишь в нем будущего математика. А я считаю, что Юрка больше склонен к искусству: он очень эмоционален. Из всей нашей троицы: ты, я, он — я самая неодаренная. Я обыкновенная.

Ну, а теперь о самом важном. Если бы это был исторический труд, здесь обязательно употребили бы слова: «поворотный момент». Ведь и вправду все перевернулось. Смена декораций произошла так внезапно, как это возможно только в волшебном театре. Я шагнула за порог. Ты вышел на площадку и стоял на лестнице, придерживая дверь. Мне было не так уж весело. Кончилась еще одна встреча. И все, как раньше. Ничего не изменилось. Я возвращалась к обычной жизни — без тебя. На прощание я погладила рукав твоего махрового халата. И провалилась. Даже вскрикнуть не успела. Провалилась в небытие. Потом ты рассказывал то же самое: «Ты дотронулась до рукава. Это было так нежно. Мне стало так тепло. И вдруг — полное отключение. Как сон. Или смерть».