Подумав об этом, я осознала всю ту бездну времени, что безумный сын Кирстен будет отравлять нашу жизнь. Эта мысль удивила меня. Она была совершенно лишена милосердия, поскольку в ее основе лежал страх. Я знала своего мужа, и я знала себя. Никто из нас не был готов браться за любительскую психотерапию. Однако Кирстен была прирожденным организатором. Она объединяла людей для хороших дел, хотя необязательно им на пользу.

В тот момент я испытывала чувство, что меня используют. В «Неудаче» я, по существу, была свидетельницей того, как епископ Арчер и Кирстен Лундборг используют друг друга в замысловатой сделке, но, несомненно, в сделке, которая приносила пользу им обоим. Во всяком случае, они так считали. Эта же, с ее сыном Биллом, виделась мне как явно односторонняя. Мы ничего с нее не получали.

– Дай мне знать, когда он выйдет, – сказала я. – Но я думаю, что Тим, с его профессиональной подготовкой, будет лучше…

– Не забывай про разницу в возрасте. Будет элемент отцовства.

– Может, оно и к лучшему. Может, это как раз то, что нужно твоему сыну.

Уставившись на меня, Кирстен изрекла:

– Работу по воспитанию Билла я выполнила превосходно. Его отец ушел из нашей жизни, и мы его даже не вспоминаем.

– Я вовсе не имела в виду…

– Я знаю, что ты имела в виду.

Кирстен буравила меня взглядом, и теперь она по-настоящему изменилась. Она была разгневана, черты лица исказила ненависть. Это старило ее. Это даже придавало ей физически больной вид. Она как-то обрюзгла, и мне стало неловко. Потом я подумала о тех свиньях, в которых Иисус переселил бесов, о свиньях, бросившихся с обрыва. Это-то ты и делаешь, когда в тебя вселяется бес, подумала я. Ее теперешний вид – это знак, клеймо. Наверное, твой сын действительно унаследовал его от тебя.

Но сейчас положение вещей изменилось. Теперь она была любовницей моего свекра, потенциально его хозяйкой. Я не могла послать Кирстен куда подальше. Она была частью семьи, пускай и нелегально и даже безнравственно. Я была повязана с ней. От семьи одни напасти, думала я, и никакого счастья. И я смирилась с этим. Идея познакомить ее и Тима принадлежала мне. Плохая карма, подумала я, вернулась с другой стороны хлева. Как говаривал мой отец.

Стоя там на траве у залива Сан-Франциско под лучами послеполуденного солнца, я ощутила тревогу. В некоторых отношениях она действительно безответственна и груба, сказала я себе. Она ворвалась в жизнь известного и уважаемого человека. Ее сын психически болен. Она ощетинилась, словно животное. Теперь будущее епископа Арчера зависит от того, чтобы однажды она не пришла в ярость и не позвонила в «Кроникл» – его будущее зависит от длительности ее пребывания в состоянии доброжелательности.

– Давай вернемся в Беркли, – предложила я.

– Нет, – покачала головой Кирстен. – Мне еще нужно найти платье, которое я смогу надеть. Я приехала в Сан-Франциско ради покупок. Одежда для меня очень важна. Мне приходится заниматься ею, я часто показываюсь на публике и полагаю, что буду показываться еще чаще – теперь, когда я с Тимом. – Ее лицо все еще пылало яростью.

– Я вернусь на метро, – сказала я и пошла прочь.

– Она очень привлекательная женщина, – отреагировал Джефф тем же вечером на мой рассказ. – Учитывая ее возраст.

– Кирстен сидит на таблетках.

– Ты не знаешь этого наверняка.

– Я подозреваю. Эти ее изменения настроения. Я видела, как она принимает их. Колеса. Ты знаешь. Барбитураты. Снотворное.

– Каждый закидывается чем-нибудь. Ты куришь травку.

– Но я в здравом уме.

– Может, и не будешь, когда доживешь до ее лет. Плохо только вот с ее сыном.

– Плохо с твоим отцом.

– Тим с ней справится.

– Ему, возможно, придется нанять для нее убийцу.

Уставившись на меня, Джефф произнес:

– Что за чушь ты несешь!

– Она неуправляема. А что случится, когда узнает этот псих Скачущий Билл?

– Мне показалось, ты сказала…

– Он выйдет. Содержание в Павильоне Гувера стоит тысячи долларов. Не продержишься и четырех дней. Я знала людей, которые заходили к ним через парадный вход, а вылетали через черный. Кирстен не сможет содержать его там даже со всеми финансовыми средствами Калифорнийской епархии. Со дня на день он выскочит оттуда в рессорных башмаках-кенгуру, вращая глазами, – этого Тиму только и не хватало. Сначала я знакомлю ее с Тимом, затем она рассказывает мне о своем сыне-безумце. Однажды воскресным утром Тим будет читать проповедь в соборе Божественной Благодати, а этот псих вдруг встанет, и Бог наделит его даром говорения на языках – и это послужит концом карьеры самого выдающегося епископа Америки.

– Вся жизнь – это риск.

– Возможно, доктор Кинг именно это и сказал в последнее утро своей жизни. Все они, кроме Тима, так или иначе уже мертвы. Кинг мертв, Бобби Кеннеди и Джек Кеннеди мертвы. Я подставила твоего отца. – Я поняла это в тот вечер, когда сидела со своим мужем в нашей маленькой гостиной. – Билл перестает мыться, он перестает выбрасывать мусор, он пишет письма – что еще ты хочешь узнать? Может, прямо сейчас он пишет письмо Папе. Может, к нему в палату через стену вошли марсиане и рассказали о его матери и твоем отце. Боже. И эту кашу заварила я. – Я полезла под диван за своей банкой из-под пива с травой.

– Не накуривайся, пожалуйста.

Ты беспокоишься обо мне, подумала я, когда безумие охватывает наших друзей.

– Один косяк, – ответила я. – Полкосяка. Я пыхну. Одну затяжку. Я просто посмотрю на косяк. Я притворюсь, что смотрю на косяк. – Я выудила пустую банку. Должно быть, я перепрятала свою заначку, сказала я себе. В более безопасное место. Помню, посреди ночи я решила, что меня собираются обокрасть чудовища. Входит Безумная Маргарет из «Руддигора», воплощение сценического безумия, или что там выражал Гилберт.

– Наверное, я все скурила, – объяснила я. И ведь не помню, подумала я, потому что вот что марихуана творит с вами: она убивает, на хер, вашу кратковременную память. Может, я выкурила пять минут назад и уже забыла.

– Ты напрашиваешься на неприятности, – изрек Джефф. – Мне нравится Кирстен. Думаю, все будет хорошо. Тим скучает по моей матери.

Тим скучает по траханью, сказала я себе.

– Она в самом деле чокнутая баба, – продолжила я вслух. – Мне пришлось возвращаться домой на черепашьем поезде. Это отняло два часа. Я собираюсь поговорить с твоим отцом.

– Нет, не собираешься.

– Я сделаю это. Я ответственная. Моя заначка за стереопроигрывателем. Я собираюсь совершенно убраться, позвонить Тиму и сказать ему, что… – Я заколебалась, и затем меня сокрушило ощущение тщетности этого. Мне захотелось разрыдаться. Я уселась и достала «клинекс». – Черт бы все это побрал. Жарить беконы[24] – не та игра, в которую полагается играть епископам. Если бы я знала, что он так считает…

– «Жарить беконы»? – удивленно переспросил Джефф.

– Меня пугает патология. Я чувствую патологию. Я чувствую, что высокопрофессиональные, ответственные люди губят свою жизнь в обмен на горячее тело, временно горячее тело. Я даже не чувствую, что тела остаются горячими, коли на то пошло. Я чувствую, все остывает. Подобную кратковременную связь можно заводить, только если сидишь на наркоте и мыслишь на часы вперед. Эти же люди обязаны мыслить на десятилетия вперед. На целые жизни вперед. Они встречаются в ресторане, принадлежащем Фреду Убийце – этому сущему дурному предзнаменованию, этому призраку Беркли, вернувшемуся всех нас перебить, – а когда выходят оттуда, у них уже есть номера телефонов друг друга, дельце сделано. Я всего лишь хотела помочь движению в защиту прав женщин, но потом все меня надули, и ты в том числе. Ты был там. Ты видел, как это происходило. Я видела, как это происходило. Я была такая же сумасшедшая, как и все вы. Я предложила Фреду, агенту Советов, сфотографироваться с епископом Калифорнийской епархии – должно быть, они были в платьях, согласно моей логике. Беда с явно надвигающимся крахом в том… – Я вытерла глаза. – Боже, пожалуйста, помоги мне найти мою травку. Джефф, посмотри за приемником. Она в сумке Карла, белая такая сумка. Ладно?