Шуклин как раз выводил свою фамилию под рецензией, когда раздался телефонный звонок. Он снял трубку, прижал ее плечом к уху.

— Алло, Шуклин слушает.

— Добрый день, товарищ Шуклин.

— Добрый. Это кто?

— Ах, какой!.. — раздался хохоток. — Уже не узнает…

— Нелли?

— Она. Ну, как ты?

— Нормально. Вот рецензию закончил.

— А о вчерашней встрече во Дворце?

— Написал, — соврал Шуклин. — Небольшую информацию. За твоей подписью.

— А фамилию мою знаешь?

— Знаю. Лыхина.

— Ну даешь, Шуклин! — весело воскликнула Нелли Васильевна. — Хорошо, что тебе позвонила, а то бы опозорил ты меня на весь город. У меня ведь своя фамилия — Малых. — И уже тише, спокойней добавила: — С Колей мы были на разных фамилиях.

— Добро, я исправлю подпись.

— Когда появится информация?

— Скорее всего послезавтра, в среду. — А сам подумал: надо срочно, сейчас же ее написать.

— Я к тому, чтобы газету успеть купить.

— Не успеете — я выручу.

— Ну и прекрасно! А я волновалась. Федя… у тебя рядом никого там нет?

— Никого.

— Федя, приходи, как выйдет газета, а?

Шуклин замялся:

— Д-д-д… У нас тут собрание намечают, — сказал он первое, что пришло на ум. Честно говоря, он не хотел новой встречи: сколько веревку ни вить, а концу быть. Воскресенье девятого декабря не повторится!

— Собрание, Федя, переносится… Тебе плохо у меня было? Неинтересно?

— Нормально.

— Так я жду, Федя. В среду. В пять часов.

И положила трубку.

У Шуклина вывалилась из пальцев трехцветная ручка.

— Кажется, спектакль продолжается.

Ликующая Инга влетела, держа над головой белую бумажку.

— Ура, Теодор! (Она иногда в шутку так называла Федора.) Двухкомнатная квартира в руках! Прощай, коммуналка, прощайте, вредные соседи, прощай, общая кухня! Инга Кузовлева отныне будет жить отдельно.

Услышав голос Инги, зашел Михаил Михайлович. Прямо с порога протянул руку. Так, с протянутой рукой, и прошел через весь кабинет.

— Поздравляю, Инга!

— Спасибо, Михаил Михайлович.

— Надеюсь, на новоселье пригласишь?

— Еще бы! В пятницу буду переезжать.

— Теперь тебе есть где посвиданничать, — двусмысленно подморгнул Федору Гугляр.

— Само собой! — не растерялась Инга, — И первый кавалер — вы.

— Согласен. Но, может, есть и помоложе?

— Никаких помоложе! — рубанула Инга рукой с ордером.

— Ну-ну. Тогда с сегодняшнего дня я начинаю пить настойку из женьшеня.

Еще две минуты похохотали, подурачились, и Кузовлева серьезно сказала:

— Правда, Михаил Михайлович, приходите в пятницу, и ты, Федя, приходи. Тебя с Наумом я еще прошу помочь и шмотки перевезти. Идет?

— Идет, Инга. Ну, я очень рад за тебя. Устраивайся.

Гугляр ушел.

Инга принялась снимать шубу.

Шуклин взял в руки рабочий блокнот. А что его брать? В нем нет ни единой записи о вчерашней встрече с восьмиклассниками во Дворце машиностроителей. Придется писать по памяти.

Да что тут вспоминать! Все — перед глазами: и зал, заполненный учащимися, и ветеран Образцов с его рассказом о рабочем пути, и Севастьянов, и он сам, Шуклин, и памятные подарки…

— О! — воскликнул Федор. — Инга, ты знаешь, что мне вчера подарили?

— Где?

— Во Дворце машиностроителей.

— Сувенирный самовар.

— Не угадала.

— Поделку какую-нибудь.

— Мимо! Повесть «Паводок» хорошо тебе знакомого Василия Рябцева.

Инга скривилась, как от кислого яблока.

— Мы же с тобой, Федя, договорились не упоминать его имени.

Шуклин осекся. Действительно, он поступил сейчас бестактно. У Инги такое чудесное настроение, а он влез с этим Рябцевым.

Василий Рябцев — сорокатрехлетний литератор, автор двух повестей. Пока не член Союза писателей, но надеется, что после третьей-то книжки его примут непременно.

Ради этой третьей книги он оставил службу и живет теперь на иждивении жены. Но зато каждый день помногу пишет… По крайней мере, так он приятелям рассказывает. Надеется, что труд его со временем оценят достойно.

Внешне Рябцев — красавец. Чуть выше среднего роста, атлетически сложен, зубы белые, ровные, ироническая улыбка, лицо мужественное, на круглом подбородке — ямочка. И говорит — заслушаешься. Тут тебе и пословица-поговорка, и анекдотец, и свежее образное сравнение. А главное — самостоятельное суждение обо всем: о людях, о событиях, о книгах…

Все у Рябцева прекрасно, кроме души.

Душа у него с гнильцой. Шуклин судит об этом лишь по одному случаю, рассказанному Ингой, которой он верил, как себе. Но и одного случая хватает порой, чтобы судить о человеческой душе, если этот случай из ряда вон выходящий.

Лет двенадцать назад Рябцев работал в молодежной газете. Вместе с Ингой и ее будущим мужем Юрой Кузовлевым. Многие журналистки, комсомольские работницы области, с которыми по роду службы встречался Рябцев, были от него без ума. Какая внешность, как говорит, какие жесты! Киногерой — и только!

Рябцев, естественно, знал о притягательной силе своей личности, нередко пользовался этой силой — с разбором и без разбора.

Однажды доверилась ему и Инга…

Только однажды! Он приглашал ее потом часто и в ресторан, и к себе домой, но она была словно каменная и на все уговоры отвечала одинаково: «Все, Вася, один раз побаловалась — хватит. У меня жизнь впереди».

Время шло. У Инги складывались все более близкие отношения с ответственным секретарем Юрой Кузовлевым. Юра предложил ей вскоре выйти за него замуж.

Свадьба проходила в общежитии, где жили молодожены, — веселая, шумная, хоть и немноголюдная. Рябцев явился без жены, вел себя шумно — больше всех говорил за столом, рассказывал во всеуслышание сальные анекдоты о женихах и невестах. И чаще Юры танцевал с Ингой. Да еще цинично нашептывал ей на ухо: «Может, все-таки повторим ту ночку?» У нее была мысль врезать ему пощечину, да не хотелось портить веселую свадьбу.

Кузовлев и Рябцев продолжали после свадьбы дружить — Инга умолчала о пошлостях Василия. Может, подумала, его выпивка подпортила. К тому же и Рябцев в отношениях с ней стал более сдержанным и осмотрительным.

Гром грянул после рождения сына. Юра, как водится, пригласил друзей-приятелей. Повод самый что ни на есть торжественный: сын родился! Были подарки, застолье, шуточные речи, добрые пожелания новорожденному и родителям. Кто-то даже стихи прочитал по этому поводу.

Рябцев тоже поздравил Ингу и Юрия с наследником, а потом со злым намеком сказал:

— Но вообще-то мальчик и на меня немного похож. Подбородок вон раздвоенный… Выпьем за то, чтобы наши дети походили на нас.

Кто-то слова Рябцева принял за очередную шутку. Кто-то побарабанил по столу пальцами: надо присмотреться к подбородку мальчика. А Ингу как кипятком обожгло. Она, скрипнув зубами, выпалила:

— Врешь! От тебя у меня ничего не получилось! Вон, негодяй, отсюда!

— Да я пошутил, — кинулся оправдываться Рябцев.

— Жестоки твои шутки! Хватит меня терроризировать! Да, я однажды была с тобой, но на этом, слава богу, мы и расстались. Вон отсюда!

Когда гости разошлись, Инга во всем призналась Юре. Сидя на полу, обхватив его ноги руками, плакала и рассказывала. Он безмолвно стоял, слушал — и про тот случай, и про приглашения в ресторан, и про шепотки на свадьбе. А выслушав, холодно сказал:

— Рябцев, конечно, подлец. Но и ты хороша. И я бы тебе все простил, все бы понял, случись сегодняшнее в присутствии тебя, меня и Рябцева. Но ведь у нас полтора десятка гостей было. Значит, всё станет завтра известно всему городу. Значит, сколько ни живи я тут, на меня будут показывать пальцем: «А сына-то ему сделал Рябцев». И ведь не станешь же им доказывать, что никакой ямки на подбородке у нашего малыша нет… Я умру от такой жизни…