Если кто и выиграл в этой ситуации, так это Манион. Рядом с постелью Грэшема он устроил настоящую кухню — на вертеле с веселым шипением жарился бекон, нос щекотал аромат свежеиспеченного хлеба, не говоря уже о вине. Вино Маниону приносили для того, чтобы сэр Генри обонял его аромат. Но коль бутылка открыта, что еще остается? Разве только осушить ее до дна. А стоило Маииону опорожнить бутылку, как он заваливался спать где-нибудь в углу, и тогда стены комнаты сотрясал могучий храп. Для Джейн постоянное присутствие Маниона стало столь же естественным, как небо над головой, она даже не будила его.

— Самое опасное время — это раннее утро, — с самого начала предостерег ее Напьер. — В эти часы я бы советовал вам не отходить от него. Говорите с ним. Понимаю, вам будет нелегко, и все же говорите.

Была половина третьего. И Лондон, и их дом были объяты сном. Лишь пламя свечи давало дрожащий неверный свет. С минуты на минуту придет слуга, чтобы подбросить в камин угля. Где-то через час, крякнув, проснется Манион, увидит, что уснул в углу, начнет извиняться. Она, конечно, не станет даже его слушать, лишь отойдет в сторонку, чтобы ополоснуть лицо, а может, даже сумеет урвать несколько часов спасительного сна. Затем постепенно проснется и весь дом, и лишь для ее мужа утреннее пробуждение ничего не значит, словно он лишен и зрения, и слуха. Он лишь лежал на постели и еле слышно дышал.

И Джейн заговорила с ним. Она рассказала мужу о том, что случилось в их доме. О том, как глупый поваренок добавил в мясной пирог сахару вместо соли и как рассердился на него повар. О том, что родители Юного Тома подхватили лихорадку, которая, казалось, вот-вот сведет их обоих в могилу, и что бедняга Том разрывался между ними и своим любимым сэром Генри. О том, что в городе трудно купить хорошее свежее мясо, а которое есть — слишком дорого, а вчера молоко принесли уже кислым, хотя крестьянин клялся и божился, что оно только-только из-под коровы. Наверняка какая-нибудь старая ведьма сглазила его стадо. Во всяком случае, именно это прохиндей заявил в свое оправдание.

Когда новости кончились, Джейн принялась рассказывать Грэшему о детях. Как маленькая Анна спросила у нее, что такое дурная болезнь, и как она попыталась ответить, стараясь не навредить своим ответом невинной детской душе, но Анна есть Анна, дочь моментально поняла, что мать от нее что-то утаивает, хотя и не стала задавать новых вопросов. Видимо, внутреннее чутье подсказало малышке, что не стоит лишний раз огорчать маму.

А потом Джейн заговорила о том, как любит его. Как, будучи еще маленькой девочкой, которая за свою короткую жизнь натерпелась и голода, и побоев, увидела, что к ним в деревню въехал верхом худой, осунувшийся мужчина, однако, судя по виду, лорд, а рядом с ним другой человек, огромный, как гора. «И как только богач может быть таким худым и таким несчастным?» — подумала она тогда. Но зато какой красавец! Он заговорил с ней у пруда, но тут из дома вышел отчим и принялся хлестать ее розгой, и тогда он… он сломал отчиму руку. Завязалась драка, и все кончилось тем, что она уехала вместе с ним из ненавистной деревни. Увозил ее оттуда, посадив в свое седло, человек-гора. Она кричала, требовала, чтобы ее выслушали, и им ничего другого не оставалось, как ее выслушать, и она заявила, что коль скоро спас ее именно он, то она согласна ехать лишь на его лошади и ни на какой другой. И тогда Грэшем, презрительно скривив рот, посадил ее к себе, и они с триумфом въехали в Лондон. И в тот самый первый миг, едва увидев его, своего рыцаря в грязных доспехах, она решила, что он будет единственным мужчиной в ее жизни. До этого ей не раз приходилось отбиваться от домогательств со стороны других мужчин и даже парней из числа прислуги. Правда, стоило смерить такого навязчивого ухажера презрительным взглядом, как тот спешил оставить ее в покое. Она была создана не для них, не для этих мужланов. А дальше она взялась вести его дом, сама не отдавая себе в том отчета, стала его экономкой, а потом, в один прекрасный вечер, заставила его взглянуть на себя как на женщину.

А поскольку Джейн была одинока, страшно одинока и более чем когда-либо боялась потерять того, кто был смыслом всей ее жизни, то поведала ему о пережитом ужасе, когда она, прижимая к себе детей, тряслась в карете, а карету швыряло из стороны в сторону, и она боялась, что они вылетят на дорогу. И как потом карета замерла на месте, и чьи-то руки грубо вытащили ее наружу, и она в гневе и страхе потянулась за ножом, который всегда носила в ножнах на ноге, но в этот момент кто-то нанес ей удар по голове. Она рассказала, как потом пришла в себя и, к своему ужасу, обнаружила, что, словно рабыня, связана и скована по рукам и ногам. Рассказала о полной своей беспомощности перед лицом жуткого монстра. О том, как укоряла себя за то… что сразу не заподозрила неладное. Вот он, ее муж, на ее месте сразу бы все понял. Она же просто слабая, глупая женщина — ее место в кладовой, где она проверяла припасы; когда же ей выпало настоящее испытание, она сделалась беспомощной, как ребенок. А потом она с ужасом поняла, что сейчас произойдет с ней, и ее едва не вырвало от омерзения. Сейчас, на глазах у детей, это гадкое, покрытое гнойными язвами чудовище надругается над ней, и она не сможет ничего сделать! Машинально Джейн сильнее сжала руку мужа в своей, а сама посмотрела на огонь, словно в языках пламени узрела свой собственный ад. Неужели она родилась на свет для того, чтобы принять в себя этого гнусного сатира? Впрочем, со многими женщинами случались вещи и похуже, но они молча сносили унижения. Да, но только не на глазах у детей! А дурная болезнь! Ведь это наверняка сифилис. И как потом жить, хотя неизвестно, сколько еще проживешь, как потом посмотреть в глаза мужу? И тогда пришел ответ: она откусит себе язык и умрет. Она как можно шире открыла рот, готовясь исполнить намерение, но в этот момент в их лодку врезалась другая…

Джейн тяжело дышала, ее пальцы впились в руку мужа. Ответное рукопожатие. Не веря своим глазам, она посмотрела вниз. Его рука нежно сжимала ее пальцы.

Джейн склонилась над сэром Генри. Его глаза были по-прежнему закрыты. Из глаз жены на веки Грэшема капнули, одна за другой, три огромные слезы.

— Тепло, — произнес он. — Тепло.

Открыв один глаз, сэр Генри пару раз мигнул и вновь прикрыл веко. Джейн тотчас схватила лежавшее рядом полотенце и вытерла мужу лицо. Он говорил с трудом, едва слышно, полушепотом. Джейн припала ухом почти к самым его губам.

— Почему я не там… — прохрипел он, — почему я не там… — Затем что-то еще, на этот раз чуть слышнее и с открытыми глазами: — Ты для меня никогда не умрешь… Никогда.

Джейн закричала от радости, закричала во весь голос, чтобы ее слышали все в доме. Разбуженный криком Манион вскочил, словно услышал сигнал тревоги и сейчас ринется в бой с проклятыми испанцами.

«Если он вдруг очнется, — еще в самом начале предупредил доктор Напьер, — говорите с ним, постарайтесь не дать ему снова впасть в забытье».

В своей решимости Джейн не ведала меры. Она плакала, трещала без умолку, не давая мужу сомкнуть глаз, заставляла говорить его самого — в общем, заставляла жить.

«Быть мертвым гораздо легче, — подумал Грэшем. — Гораздо спокойнее. Гораздо тише. Но здесь все-таки лучше». Он заглянул Джейн в глаза и улыбнулся.