Он остановился только потому, что память подвела его, и нетерпеливо махнул рукой. Эдме, словно окаменев, стояла перед ним, натянутая как струна, но не сдавалась.

– Нет, нет, я ничего у тебя не брала, – с глухим раздражением сказала она, сделав акцент на последнем слове. – Неужели ты считаешь, что я вообще на это способна? Значит, столь дорогое для тебя письмо валяется у тебя неизвестно где? Мне нет необходимости спрашивать у тебя, чьё это письмо: я и так знаю, что это письмо Леа.

Он едва заметно вздрогнул, но не так, как ожидала Эдме. На его красивом замкнутом лице промелькнуло подобие улыбки, голову он склонил набок, глаза вдруг сделались внимательными, прелестно очерченный рот был спокоен – возможно, он вслушивался в отзвуки имени… Она вложила всю силу своей молодой необузданной любви в вопль отчаяния, в слёзы, в беспорядочные движения рук, которые она то заламывала, то протягивала к нему, словно собираясь поцарапать ему лицо:

– Уходи! Ненавижу тебя! Ты никогда меня не любил! Ты не обращаешь на меня никакого внимания, словно я вообще не существую… Ты обижаешь меня, презираешь, ты груб, ты… ты… Ты думаешь только об этой старухе! Ты больной, у тебя извращённые пристрастия… Ты не любишь меня! Тогда почему, я тебя спрашиваю, почему ты женился на мне?.. Ты… Ты…

Эдме трясла головой, словно зверь, которого схватили за загривок, и, когда она, задыхаясь, откидывала голову назад, чтобы набрать воздуху, на её шее поблёскивали молочно-белые маленькие жемчужины. Ангел ошеломленно смотрел на эту прелестную шею, извивающуюся в судорогах, на судорожно сплетённые руки, но главное – слёзы, эти слёзы… Он никогда не видел такого количества слёз… Кто когда-нибудь плакал при нём, из-за него? Никто… Госпожа Пелу? «Но её слёзы не в счёт, – подумал он. – Леа!.. Нет». В самых сокровенных уголках памяти он хранил воспоминание о глазах Леа – но эти глаза честного голубого цвета светились лишь наслаждением, лукавством и чуть насмешливой нежностью… Сколько же слёз может быть у этой молодой женщины, которая бьётся в истерике вот тут, перед ним? Что делать, если она сейчас же не остановится? Ангел не знал. На всякий случай он протянул к Эдме руку, но она отпрянула назад, опасаясь, возможно, какой-нибудь грубости, тогда он положил свою красивую нежную, пропитанную одеколоном руку ей на голову и стал гладить по растрепавшимся волосам, стараясь подражать голосу и словам, силу которых он не раз испытывал на себе:

– Ну-ну!.. Успокойся… Ну, что с тобой? Что с тобой, в конце концов?..

Эдме внезапно сникла и упала в кресло. Она вся сжалась в комочек и продолжала рыдать самозабвенно, с исступлением, что делало её рыдания похожими на безудержный смех, на безумный хохот.

Её грациозное тело вздрагивало от горя, ревности, гнева, покорности, которую она сама не сознавала, и в то же время, как воин, угодивший в самый разгар боя, как пловец, захлёстнутый волной, она чувствовала, как её охватывает какое-то новое, естественное и горькое чувство.

Она долго плакала и медленно приходила в себя, минуты затишья прерывались новыми срывами и нервной икотой. Ангел сидел рядом с ней и гладил её по голове. Сам он давно успокоился и уже успел заскучать. Время от времени он поглядывал на Эдме, которая лежала поперёк узкого дивана, и ему не нравилось, что её распростёртое тело, с задравшимся платьем и брошенным рядом шарфом, усугубляет беспорядок в комнате.

Он тихонько зевнул, но Эдме услышала и вскинулась.

– Понимаю, – сказала она, – я утомила тебя… Ах, лучше бы…

Он прервал её, опасаясь вступать с ней в объяснения:

– Вовсе ты меня не утомила, я просто не знаю, чего ты хочешь.

– Как, чего я хочу?..

Она подняла к нему лицо с распухшим от слёз носом.

– Выслушай меня, прошу! – сказал Ангел.

Он взял её за руки. Она попыталась вырваться:

– Нет, нет, прекрасно знаю этот твой голос! Ты опять пустишься в какие-то заумные рассуждения. Когда ты начинаешь говорить со мной таким голосом и делаешь такое лицо, это значит, что ты сейчас будешь демонстрировать мне, что твой глаз имеет форму барабульки, а рот – цифры три, лежащей на спине. Нет, нет, не хочу!

Она упрекала его чисто по-детски, и Ангел вдруг почувствовал, насколько они оба ещё молоды. Напряжение спало с него, и он встряхнул тёплые руки Эдме, которые держал в своих:

– Да послушай же меня! Видит Бог, я хотел бы знать, в чём ты меня упрекаешь! Разве я выхожу вечерами без тебя! Разве я часто оставляю тебя одну, даже днём! Или веду с кем-нибудь тайную переписку?

– Не знаю… Не думаю…

Он, как куклу, дёргал её то за одну руку, то за другую.

– Может, я сплю в отдельной комнате? Или плохо занимаюсь с тобой любовью?

Она заколебалась, улыбнулась недоверчиво и лукаво.

– Ты называешь это любовью, Фред?..

– Есть другие слова, но вряд ли ты их оценишь.

– То, что ты называешь любовью… не может ли это быть как раз своеобразным… алиби? – И она поспешно добавила: – Конечно, я обобщаю, Фред… Я говорю: не может ли так быть… в некоторых случаях…

Ангел выпустил руки Эдме.

– А вот тут, – сказал он холодно, – ты дала маху!

– Почему? – спросила она слабым голосом.

Он засвистел, вздёрнув вверх подбородок, и отошёл на несколько шагов. Потом вернулся и посмотрел на неё, как на чужую. Страшный зверь не обязательно должен нападать на свою жертву, чтобы испугать её. Эдме увидела, как раздулись его ноздри и побелел кончик носа.

– Это надо же! – выдохнул он, глядя на жену.

Он пожал плечами, повернулся спиной, дошёл до конца комнаты, зашагал обратно.

– Надо же, – повторил он. – Она ещё смеет что-то говорить!

– Как?

– Да, она смеет высказывать своё мнение! Что же она себе позволяет, чёрт побери!

Эдме в бешенстве вскочила на ноги.

– Фред! Я не позволю тебе разговаривать со мной в таком тоне, – закричала она. – За кого ты меня принимаешь?

– Я принимаю тебя за бестактную женщину, и, по-моему, я только что имел честь тебе об этом сказать.

Он коснулся её плеча своим твёрдым указательным пальцем, ей же показалось, будто он нанёс ей тяжёлое увечье.

– Ты у нас, кажется, образованная, ну-ка скажи, не припоминается ли тебе такое высказывание: «Не трогай нож, кинжал», – как там дальше, чёрт возьми?

– Топор, – сказала она машинально.

– Вот-вот. Именно, дорогая моя, не надо трогать топор. То есть ранить мужчину… бить его по самому больному месту, если мне будет позволено так выразиться. Ты усомнилась в моих мужских достоинствах. А это – самое больное место.

– Ты… ты выражаешься как кокотка! – запинаясь проговорила Эдме.

Она залилась краской и потеряла самообладание. Она ненавидела Ангела за то, что он не краснеет и ведёт себя всё так же высокомерно: стоит спокойно, с горделиво поднятой головой, и в теле его не чувствуется напряжения.

Твёрдый указательный палец снова упёрся в плечо Эдме.

– Позвольте, позвольте! Я, видимо, сильно шокирую вас, если сообщу, что, напротив, это вы разговариваете как шлюха. Тут уж сына Пелу обмануть трудно. В «кокотках», как вы выражаетесь, я, слава Богу, разбираюсь. И уж наверно больше, чем вы. «Кокотка» – это женщина, которая обычно устраивается таким образом, чтобы получить больше, чем даёт сама. Вы меня слышите?

Главным образом она слышала, что он перешёл с ней на «вы».

– Девятнадцать лет, белая кожа, пахнущие ванилью волосы, ну а потом, в кровати, закрытые глаза и повисшие руки. Всё это очаровательно, но разве это такая уж редкость? Вы считаете, что это редкость?

Она вздрагивала при каждом слове, и каждый новый укол подталкивал её к дуэли между самцом и самкой.

– Очень может быть, что и редкость, – твёрдо сказала она. – Но откуда тебе это известно?

Он не ответил, и она поспешила закрепить успех:

– Я видела в Италии мужчин гораздо красивее тебя. Они преспокойно ходят по улицам. Да, мне девятнадцать, и не мне одной, но и красивых парней сколько угодно, так что всё может устроиться и даже очень просто… Брак теперь – чистая формальность. И вместо того, чтобы бросаться друг на друга и устраивать нелепые сцены…