– Я похожа на крестьянку, – не щадя себя, призналась она. – На молочницу. Нормандская молочница, которая отправилась прогуляться на картофельное поле, нацепив на себя ожерелье. Оно мне идёт как корове седло, и это ещё мягко сказано.

Она привыкла строго себя судить, и многое в её внешности перестало ей нравиться: слишком яркий, здоровый, румяный – слишком «крестьянский» – цвет лица, который ещё больше оттенял зрачки свежего голубого цвета, окружённые чуть более тёмным ободком. К своему горделивому носу Леа пока что относилась благосклонно. «Нос Марии-Антуанетты, – говорила мать Ангела, никогда, однако, не забывая добавить: – А года через два у нашей милой Леа появится подбородок Людовика XVI…» Рот с ровными без щёлок зубами, редкий смех и частая улыбка, которая очень шла к её большим, нечасто и словно бы неохотно моргавшим глазам; эту улыбку сотни раз превозносили, воспевали, фотографировали, но её глубина и простодушие не могли надоесть.

Что касается тела, то, как говорила Леа, «всем известно, что ухоженное тело сохраняется долго». Она и сейчас не стеснялась демонстрировать его, своё большое белое тело с чуть розоватым оттенком: длинные ноги, ровная спина, как у нимф, украшающих итальянские фонтаны, ягодицы с ямочками и высокая грудь, которая, как говорила Леа, «переживёт и женитьбу Ангела».

Леа встала, накинула пеньюар и сама отдёрнула занавески. Полуденное солнце проникло в эту розовую, весёлую, пожалуй, чересчур нарядную комнату с её несколько старомодной роскошью: двойные кружева на окнах, креп-фай на стенах, позолоченное дерево, электрические лампочки в розовато-белых абажурах, старинная мебель под новой шёлковой обивкой. Леа никак не хотела расставаться ни со своей уютной спальней, ни со своей кроватью – великолепным, на диво прочным металлическим сооружением, не ласкавшим глаз и не ласковым к телу.

– Нет, нет, – восклицала мать Ангела, – всё это просто прелестно! Мне очень нравится. Это целая эпоха, в этой спальне есть свой шик.

Леа улыбнулась, вспомнив «гарпию» и приподнимая обеими руками лежащие на плечах волосы. Хлопнула одна дверь, затем другая, хрупкая мебель застонала от удара мужского ботинка, Леа поспешила напудрить лицо. Ангел вернулся в рубашке и брюках, без пристежного воротничка, с белыми от талька ушами и настроенный воинственно.

– Где моя булавка? Проклятье! Неужели кто-нибудь её стащил?

– Марсель приколол её к своему галстуку, когда собирался на рынок, – серьёзным тоном сказала Леа.

Ангел был совершенно лишён чувства юмора, шутка поставила его в тупик, и он застыл, точно муравей, наткнувшийся на раскалённый уголёк.

– Как мило!.. – только и нашёлся сказать он в ответ. – Ну а где тогда мои ботинки?

– Какие?

– Замшевые. Да что же это за идиотизм, в конце концов?

Леа, сидевшая у своего туалетного столика, бросила на него преувеличенно кроткий взгляд:

– Вот именно, – елейным голоском обронила она.

– Ладно, сдаюсь. Надеюсь, ум – не главное качество, которое будут ценить во мне женщины. И всё же я хочу найти свою булавку и ботинки.

– Зачем? Булавку всё равно не носят с пиджаком, а ботинки ты уже надел.

Ангел топнул ногой:

– Да что ж это такое? Тут всем на меня наплевать. Мне это надоело!

Леа положила расчёску на стол.

– Раз так, уходи!

Ангел пожал плечами.

– Вот как ты заговорила! – сказал он грубо.

– Уходи! Иди к своей любимой матушке, дитя моё, да там и оставайся.

Ангел не выдержал взгляда Леа, опустил глаза и заговорил голосом провинившегося школьника:

– Выходит, мне и сказать ничего нельзя? Но ты, по крайней мере, одолжишь мне автомобиль? Я еду в Нёйи.

– Нет.

– И почему же, позвольте вас спросить?

– А потому, что к двум он мне понадобится самой, а сейчас Филибер должен пообедать.

– А куда ты собираешься к двум?

– Исполнять свой религиозный долг. Но я могу дать тебе три франка на такси… Глупыш, – продолжала она более мягким тоном, – возможно, к двум я приеду к твоей матушке выпить кофе. Ты доволен?

Ангел тряс головой, как барашек:

– Меня обижают, мне во всём отказывают, прячут мои вещи, меня…

– Ты когда-нибудь научишься одеваться самостоятельно?

Леа взяла из рук Ангела накладной воротничок и пристегнула его, потом повязала галстук.

– О Господи! Фиолетовый галстук… Впрочем, сойдёт для Мари-Лор и её семейства… И ты ещё хотел нацепить поверх жемчужную булавку? Фи, какая безвкусица… Почему бы тогда не надеть ещё и серьги?

Ангел закрыл глаза от удовольствия и, вновь охваченный истомой, стоял расслабившись и чуть пошатываясь.

– Нунун, дорогая… – пролепетал он.

Леа пригладила его чёрные волосы, поправила тонкий синеватый пробор, разделявший их, потёрла виски надушенным пальцем и, не удержавшись, быстро поцеловала его в губы, которые оказались так близко от неё. Ангел открыл глаза, потянулся к ней, раскрыл объятия… Но Леа отстранила его.

– Нет! Без четверти час! Скройся с моих глаз, и чтоб я тебя больше не видела!

– Никогда?

– Никогда! – засмеялась она с порывистой нежностью.

Оставшись одна, она гордо улыбнулась и тяжело вздохнула, подавляя в себе желание, потом прислушалась: шаги Ангела раздавались уже во дворе её особняка. Она проследила взглядом, как он открыл и закрыл калитку и пошёл по улице своей лёгкой походкой, вызвав бурный восторг у трёх модисточек, попавшихся ему навстречу:

– Мамочки мои, да он просто игрушечный. Так и хочется ущипнуть его!

Ангел, оставшийся совершенно равнодушным, даже не обернулся.

– Ванну, Роза! Маникюром можно пренебречь, и так уж слишком поздно. Голубой костюм, новый, голубую шляпу: ту, что на белой подкладке: и туфли с язычком… нет, постой…

Леа, скрестив ноги, потрогала свою голую лодыжку и покачала головой:

– Нет, ботинки на шнуровке, голубые, замшевые. Что-то у меня сегодня чуть-чуть распухли ноги. Наверное, от жары.

Её служанка, пожилая женщина в кружевной наколке, посмотрела на неё понимающим взглядом:

– Конечно… конечно, от жары, – повторила она покорно, пожимая плечами, словно хотела сказать: «Мы-то с вами знаем: рано или поздно всё изнашивается…»

После ухода Ангела Леа сразу оживилась, движения её стали лёгкими и уверенными. Меньше чем за час она успела принять ванну, натереться сандаловой водой, причесаться, обуться. И пока грелись щипцы для завивки, она ещё пролистала расходную книгу и, призвав камердинера Эмиля, указала ему на помутневшее зеркало. Она окинула комнату уверенным цепким взглядом и позавтракала в весёлом одиночестве, улыбаясь белому воврейскому вину и июньской клубнике, поданной прямо с зелёными хвостиками на блюде Рюбель, тоже зелёном, как мокрая лягушка. Видимо, эту столовую в своё время обставил настоящий гастроном: он неспроста выбрал для прямоугольной комнаты большие зеркала в стиле Людовика XVI и английскую мебель той же эпохи из тёмного, почти чёрного дерева, украшенного изящными виньетками: открытые буфеты, сервировочный столик на высокой ножке, небольшие ладные стулья. Солнечные блики и зелень деревьев с улицы Бюжо отражались в зеркалах и массивной серебряной посуде, а Леа, сидя за завтраком, то вдруг вглядывалась в какую-нибудь вилку, на чеканке которой скопилась красная пыльца, то, прищурив один глаз, испытующе рассматривала мебель, оценивая её блеск.

Дворецкий, стоявший позади, с тревогой наблюдал за ней.

– Марсель, – наконец сказала Леа, – воск, которым натирают мебель, уже неделю как стал липким.

– Сударыня в этом уверены-с?

– Разумеется. Прибавьте в него скипидарного масла, растопив его предварительно на водяной бане, это совсем нетрудно. Кстати, вы слишком рано подняли вино из погреба, оно согрелось. Да, как только уберёте со стола, задёрните занавески, у нас и так слишком жарко.

– Будет исполнено, сударыня. Позвольте узнать: господин Ан… господин Пелу обедает сегодня у нас?

– Вполне возможно. Обойдёмся сегодня без взбитых сливок, пусть нам приготовят только клубничное мороженое. Кофе подадите в будуар.