Дочку свою староста наказал, а иначе супротив порядка, в ту пору установленного, пошел бы. Люди тогда были темными, неграмотными, о равноправии слыхом не слыхивали…

Хоть девице и преподали урок, но слова ее пришлись сельчанам по душе. К чему самим идти, когда под боком чужак безродный есть? Лет десять назад, когда от набегов кочевников совсем роздыху не было, появился в их деревушке семилетний мальчонка. Откуда он пришел, никто не знал. Говорил, из монастыря у Двуполья, что степняки недавно пожгли, но брехать-то каждый горазд, чтоб к очагу теплому да к миске с похлебкой прибиться. Хотели тогда замарашку прогнать: времена трудные были, голодные, для своих-то деток не всегда ложка каши находилась. Проку же с малый не было никакого, обуза одна. Однако староста его пригрел, у себя в приживалах оставил, о чем уже через пару годков не пожалел. Паренек грамоте оказался обучен, видимо, и взаправду при монахах жил. Письма юнец писал да челобитные, сначала для односельчан, а затем, когда слух о нем прошел, и из других деревень мужики к старосте на поклон потянулись. Подарят хозяину дома порося розовобокого да бутылочку креплененькой настоечки сунут, а Николка им челобитную напишет иль в бумагах мудреных купеческих разобраться поможет. Молва о грамотном пареньке такая в округе пошла, а староста столь важной особой стал, что некоторые крестьяне сами своих детишек под монастырские ворота подбрасывать начали.

Неправду сказала дочка старосты: толк от Николки был, да и богатство через умение закорючки на бересте выводить притекло к ее отцу немалое, да только чужак он так чужаком и останется… Чужаком и пожертвовать можно, когда своих нужно спасать!

Успокоились крестьяне да и разошлись по домам, ночь ведь уж на двор опустилась, а наутро собрали перепуганного писарчука в дорогу. Уж как он просил, как умолял, его на смерть верную не отправлять, в ногах валялся, но только кто ж его послушает? Надели на плечо юноше котомку с дарами, для колдуна приготовленными, сунули ему за пазуху бутыль со святой водой, перекрестили всем миром, чуток всплакнули для порядка да и отправили в путь!

Шел паренек долго, но не потому, что дорога дальняя, а потому, что страх камнем на ногах повис. Трижды Николка поворачивал, думая прочь бежать, да только куда ему, горемыке, деться-то? Вот правду говорят: «Барская охота пуще неволи!» Пойти в лес – сгинуть, а не пойти – себя на смерть от батогов обречь да гнев барина на всю деревню вызвать. Нет, не мог он наказа не исполнить, еще хуже и себе бы сделал, и всем тем, кто его хоть лаской и не баловал, но все же взрастил…

Уже вечерело, когда ступил писарчук деревенский на опушку проклятого леса. Солнышко еще светило, но впереди, средь могучих стволов вековых деревьев и высокой травы, царили сырость и темень. Из глубины дремучей чащи доносились леденящие сердце звуки: то ли крики неведомых птиц, то ли вопли загубленных колдуном душ. Еще страшнее пареньку стало, но делать нечего, один у него путь был – только вперед, к верной погибели.

Вспомнив, что ему мужики присоветовали, обломил Никола посох да смастерил из него что-то вроде креста, а затем окропил себя с ног до головы святою водою. Всю извел, до последней капли, ничего на дне бутыли не осталось. Перекрестившись три раза по обычаю и прочитав все известные молитвы, взял писарчук в руки крест да и шагнул в чащу.

Сперва ничего было, хоть боязно да сыро. Трава высокая по пояс ему доходила, а порой и до груди доставала. Под ногами гады ползучие возились да шипели, да зверье лесное заревело, завыло, на разные голоса истошно раскричалось. Николу оно не трогало, даже на глаза попадаться остерегалось, видно, сильно креста да святой водицы боялось, но зато хозяину своему – колдуну постылому – исправно знак подавало, что чужак в лес забрел.

Ожидал писарчук всякого: что земля у него под ногами разверзнется, что мертвяки появятся да с воем тоскливым на него пойдут иль что деревья оживут и ветками его исколют и исхлещут. Боялся, но все же шел и шел вперед, пока до оврага лесного не добрел.

Широк был овраг, глубок да буреломом гнилым завален. Обойти его было нельзя: справа деревья стеной стояли, так что даже стволами срослись, а слева топь гиблая булькала и пузырями вздымалась.

Парень и призадумался, как бы ему дальше пройти. Простоял долго, совсем темно уже стало, а в голову так ничего и не пришло…

Вдруг сзади послышался хруст веток, звон железа и чья-то тяжелая поступь. Обернулся Никола, и тут же улыбка озарила его лицо. Через дремучую чащу шел ему на подмогу ратный отряд. Среди деревьев мелькали красно-желтые точки горящих факелов и поблескивала броня боевых доспехов.

«Все же одумался барин! Все же уразумел, что такому ничтожному червю, как я, с задачей сложной не справиться! Дружинников послал!» – обрадовался Никола и громко закричал, замахал руками, подзывая к себе служивых.

Его заметили, ратники подошли и безмолвно обступили его полукругом. Тут-то парень и понял, как оплошал. Не дружинники барские то были, не княжий люд, а павшие воины, чьи души неприкаянные на службе у колдуна маялись. Доспехи мертвяков изъела ржавчина, а одежды истлели от времени. Из черноты прорезей шлемов на Николу смотрели пустые глазницы, да так страшно, что писарь задрожал всем телом и выронил крест.

– Не трожь! – не вымолвил, а прорычал зло и сурово самый рослый, плечистый из воинов, а в глазницах его полыхнул бесовский огонь.

Так он Николку пытался остановить, когда тот за крестом-посохом потянулся. Да только зря, парень оружие свое и так поднять бы не смог. Лишь крест самодельный упал, как появилась из-под земли костлявая рука с ошметками гниющей плоти, схватилась за деревяшку и в бездну ее потащила.

– Мне б к хозяину вашему… мне б… – трясущимися губами пролепетал писарчук, но замолк, поскольку старший мертвец вдруг двинулся на него.

– Оно и понятно, что к хозяину, не по грибы ж забрел! – всего пару раз открылись и закрылись белые губы мертвеца, а в глазницах снова полыхнул и затух огонь. – Одежу снимай… всю скидывай!

Сухость сковала горло барского посланника, а живот скрутило спазмами. Окропленная святой водой рубаха да протертые штаны были единственной защитой от нежити. Стоило раздеться, как его бы тут же зарубили, а может, и того хуже, разорвали бы на части сильные ручищи мертвяков.

– Не боись, не тронем пока! А коли лохмотья свои не сбросишь, так здесь и останешься! Не дозволим те овраг перейти! – как будто прочитав мысли человека, изрек мертвый воин и замер в ожидании.

Боязно было парню одежды лишаться, да что делать-то, не век же в чаще проклятой куковать? «Уж коли суждено от нечистой силы сгинуть, так лучше быстрее отмучиться», – решил писарчук и стянул с груди рубаху.

Как только Никола разделся и поставил котомку с дарами под ноги, тут же из-под земли снова появилась костлявая рука, ухватила и утащила добычу. Парень и глазом моргнуть не успел, как один из мертвецов подскочил к нему и взвалил на плечо, словно тюк иль другую поклажу.

Сильные были руки у нежити, пальцы цепкие крепко в бока писарчука впились, словно волк в горло настигнутой жертве. Ловкости мертвец был неимоверной, так быстро запрыгал по гнилым сучьям да по поваленным стволам, что у парня аж в глазах замелькало, а то, что утром на дорожку съедено было, наружу запросилось. Миновали овраг, но воин мертвый его не выпустил, а дальше понес в глубь гиблых чащ.

Больно Николе было, ох как больно! Пальцы костлявые все бока ободрали, да ветки колючие щеки и плечи в кровь исхлестали. Одна радость, отряд мертвецов возле оврага остался и следом не тронулся. Чувствовал парень страх перед тем плечистым воином, что с ним говорил. Такого грозного богатыря и живого испугаешься, не то что мертвого…

Долго или нет тащил его мертвец, Никола не помнил. Не до того ему, горемычному, было, чтобы счет вести. Запомнилось лишь мгновение, когда остановился покойник да тут же наземь его и бросил. Спину, о коренья покалеченную, сразу в трех местах заломило, локоть левый заныл и распух, а перед глазами у писарчука чертята желтые да красные заплясали. Тряхнул головой парень, чтобы пелена с глаз спала, а затем кое-как встал и огляделся.