Сотрудник Агранова, уполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела Илюшенко, перед которым исповедывались эти молодые поэты из «сибирской бригады», так вел дело, что приговор суда был весьма мягок. Павла Васильева и Льва Черноморцева вообще отпустили, а остальных отправили в ссылку на два-три года в разные города. Среди них был Леонид Мартынов, впоследствии известный советский поэт, редчайший мастер философского стиха. А Павел Васильев тогда уехал в Павлодар и успел там написать свою лучшую поэму «Соляной бунт». И когда его в 1937 году арестовали вновь якобы за подготовку покушения на Сталина (арестный ордер подписал Агранов), он опять попал — вот она, петля судьбы! — к следователю Илюшенко. И тот опять стал его спасать. А скоро арестовали и самого Илюшенко. К тому времени Ежов избавлял аппарат НКВД от кадров Агранова. И Васильев попал в руки страшного человека — оперуполномоченного Павловского, из новой, особой генерации чекистов — изувера, садиста, в прошлом сына лесопромышленника. О его родословной не догадывались даже в управлении кадров НКВД. Васильев продержался у него на двух допросах, на третьем подписал выбитые «показания». И был приговорен к расстрелу. А Павловский спустя годы скончался в психиатрической клинике20.

А за пять месяцев до первого писательского съезда, в феврале 1934 года, арестовали поэта Николая Клюева. Ордер на арест подписал Агранов, он же опять курировал следствие.

Клюев в 20-е годы был известен в поэтической Москве и принадлежал к есенинскому кругу, считался крестьянским поэтом. Лояльный к власти, он не приемлет ее после коллективизации, считая виновницей всех несчастий, обрушившихся на Россию. Его поэзия того периода — поэзия неприятия. С неприязнью думал о нем и Агранов, знакомясь с материалами первого допроса. Вспомнил, как тот толкал Есенина на дно, где барахталась и прелюбодействовала сочинительствующая фронда.

Из тех рукописей, что были изъяты при обыске, Агранова особо впечатлила одна, начинавшаяся со слов «К нам вести горькие пришли»:

В журналах к тому времени Клюева не печатали, и жил он на те рубли, что текли к нему на полуподпольных выступлениях. Там впервые прозвучали «Вести горькие» (»Песнь Гамаюна»). Оттуда, с этих сборищ, на которых собиралась, по выражению ОГПУ, «анархо-хулиганствующее дно литературной богемы», пришла информация о нем в здание на Лубянке. После знакомства с сочинениями Клюева замысел следователей сводился к тому, чтобы обвинить его в русском «национализме». Может быть, идея была подсказана Аграновым? Он хорошо помнил и дело Ганина, и дело «сибирской бригады», и дело Гидулянова.

А в мае на его стол легли данные об Осипе Мандельштаме, близком друге Клюева. Известность Мандельштама — не клюевская, больше есенинская. Он тоже с властью был в ладах до коллективизации. Она перевернула его поэтический взгляд. Сначала появились стихи «Природа своего не узнает лица», «Квартира тиха, как бумага», а потом, в ноябре 1933 года, едкий памфлет на Сталина «Мы живем, под собою не чуя страны».

Как считает В. Кожинов, «вероятным доносчиком, передавшим в ОГПУ текст мандельштамовской эпиграммы на Сталина, был еврей Л. Длигач, а «подсадной уткой», помогавшей аресту поэта, Надежда Яковлевна (жена Мандельштама. — Э. М.) называет Давида Бродского»21. Ордер на арест подписал Агранов. И он же направлял следствие.

Мандельштама обвиняли в создании антисталинского памфлета и в том же русском «шовинизме». Еврея — в русском шовинизме! Впервые это обвинение прозвучало не в стенах ОГПУ, а со страниц «Правды», где некий С. Розенталь писал, что «от образов Мандельштама пахнет... великодержавным шовинизмом»22. Ему вспомнили и восхищение стихами Клюева, в связи с которыми он искренне говорил об исконной Руси, где «русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности»23. От неприятия коллективизации к русскому «национализму» — так шло идейное перерождение, по мнению аграновских следователей, и Клюева, и Мандельштама.

Когда в 1932 году Илюшенко вел дело «сибирской бригады», советы и указания шли ему от Агранова. Тот-то видел ситуацию в литературной среде объемнее. Некоторая часть писательского сословия явно противостояла революционному, большевистскому, социалистическому началу. И эту часть нейтрализовал Агранов: где жесткой рукой экзекутора, а где мягкими репрессивными объятиями, в зависимости от меры таланта подследственного. А эту меру Агранов определял сам. И ориентирами ему были Маяковский, Есенин, Блок, иногда и добрая русская классика.

Но предполагал ли Агранов, что уже в 1937 году представления о величии Руси, о национальной гордости России станут определяющими в политике Сталина? На этот сталинский перелом обратил внимание Вадим Кожинов: «...осознав, что назревающая война будет, по существу, войной не фашизма против большевизма, но Германии против России, Сталин, естественно, стал думать о необходимости «мобилизации» именно России, а не большевизма. По-видимому, именно в этом и заключалась главная причина сталинской поддержки... «реставрации»...»24

Именно тогда в историческую науку возвращаются историки «старой школы», некоторые из лагерей и тюрем, попавшие туда благодаря Агранову. Возвращаются С. Бахрушин и Ю. Готье. С. Платонов, «чьи дневники периода гражданской войны дышат неистовой ненавистью к большевизму и зоологическим антисемитизмом»25, в 1939 году избирается академиком. Литература и кинематограф рождают произведения о великой Руси — «Александр Невский», «Петр Первый», «Царь Иван Грозный».

Сумел ли Агранов уловить начало сталинской «реставрации»? Вряд ли. Политическое чутье тогда не прыгнуло выше вершин сыска.

В ноябре 1935 года Агранову присвоили звание комиссара государственной безопасности первого ранга. Как ни кривился Ягода, но предложение Сталина оспорить не решился. Вождь выделял Агранова, поддерживал его. Это время было вершиной его профессионального «сыскного» взлета.

После осуждения в 1935 году участников процессов по делу «Ленинградского контрреволюционного центра» и «Московского центра», возглавляемого Зиновьевым и Каменевым, Сталин нацеливает НКВД на организацию процесса по делу теперь уже «Объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра». Цель этого «Центра», по Сталину, — ликвидация вождей партии и захват власти.

Глава НКВД Генрих Ягода без энтузиазма отнесся к этому плану. Он и так считал, что слишком далеко зашли с каменевско-зиновьевскими процессами 1935 года, организованными Аграновым. Ягода знал, что с 1932 года секретно-политический отдел НКВД вел наблюдение за Каменевым, Зиновьевым и другими заметными оппозиционерами. Использовалось все: агентура, прослушивание телефонных разговоров, перлюстрация писем. И за несколько месяцев до убийства Кирова в ЦК ВКП(б) ушла записка за подписью начальника отдела Молчанова, в которой оглушительно для Сталина звучал вывод: данных о существовании подпольных организаций под началом Каменева и Зиновьева не существует. Но после зловещих сталинских слов «ищите убийцу Кирова среди зиновьевцев!» получалось, что чекисты прошляпили подпольную террористическую организацию. Но Агранов тогда спас ситуацию. И «убийц» Кирова «нашел», и организовал процессы над теми, кто направлял их руку. И вот новая задача — добить каменевцев и зиновьевцев под лозунгом разгрома объединенного террористического центра.

Ох, как не хотелось Ягоде заниматься этим. Настроение Ягоды передалось и тем, кому было приказано заниматься дальнейшей разработкой сталинских идей. Среди последних был подчиненный Агранова — начальник секретно-политического отдела НКВД Молчанов. О нем тогдашний секретарь ЦК партии Николай Ежов, курировавший органы безопасности, сказал: «Молчанов все время старался свернуть это дело...» Сталин чувствовал разлад в НКВД и скоро понял, что Молчанова поддерживает Ягода. НКВД впервые, пусть робко, но воспротивилось указаниям генсека.