— Безусловно. Я у них не самый последний покупатель.
— Кстати, Вико Маджестретти проектировал кровать для Папы Римского. Так что сидеть на них удобно наверняка, — добавляю я после паузы.
Пицца пересушена, по крайней мере мой полукруг, так что Катрине она тоже не прельщает. Мы принимаемся разбирать коробки с теми вещами, которые уже можно расставлять. Я обойным ножом вспарываю скотч на первой коробке, это выглядит почти как священнодействие.
Есть что-то пьянящее в этом моменте, когда ты распаковываешь несколько первых своих вещей (не кухонных железок, понятно) и медленно, вдумчиво принимаешься искать для них место на подоконниках и в шкафах новой, только что отремонтированной большой квартиры. Тут уместно сказать, что обнова не в разы больше старой. Сейчас у нас сто шестьдесят метров брутто, а было сто сорок. Не то чтобы нам скоропостижно, как если б Катрине, например, ждала ребёнка, позарез потребовалось двадцать квадратных метров. Катрине не беременна, и мы договорились с этим не спешить. Но помимо численного прироста, бывают и другие причины сменить жилище. Во-первых, наша новая квартира привлекательнее, она существенно лучше расположена, чем та на Нильс-Юльсгатен. Во-вторых, прежняя квартира стала нам надоедать. Мы исчерпали её потенциал.
Ни я, ни Катрине не забыли того мгновения, когда с час назад внизу у машины нас повело на случку. Как я легонько шлёпнул её, а она ответила демонстративно неприличным, как труженица панели, движением языка. И я вижу по ней, что мысль запала ей в душу. Катрине ходит по квартире и радостно ждёт. Уж не помню, когда мы в последний раз занимались этим на полу. Но выбора нет. Зато нам ничто не помешает. Акт заявлен и состоится, но так здорово чуть отсрочить его, чтобы насладиться ещё и предвкушением.
Раздаётся громкое «вау»: это Катрине притащила склянки в ванную и включила там свет. Она и в самом деле не видела её в готовом виде. Две предыдущие недели, пока Катрине была на Филиппинах, я вкалывал тут все вечера. Для женщины ванная комната — святая святых. Это мой подарок Катрине на новоселье.
Я иду на её вопль и замираю в дверях ванной, под мышкой у меня стопка книг по искусству, на лице широкая улыбка. Ей видно меня в зеркало. Книжки обёрнуты в матово-белые полупрозрачные обложки, это дело моих рук. Как хотите, но не книжным графикам диктовать мне, какого цвета и вида корешки будут стоять на книжных полках в моём доме. Но, вижу я, некоторые обложки замахрились, надо будет их поменять.
— Какая красотища! — выдыхает Катрине и выписывает потешный, но не лишённый элегантности пируэт на блестящем полу. — Сигбьёрн, я тебя обожаю!
— И ты не будешь оплакивать ванну?
— Может, когда-нибудь, но не сейчас.
Пo моему разумению, прямоходящим homo sapiens естественно мыться стоя. Да и Катрине не страдает манией мариноваться в собственной размоченной коросте по два раза на неделю. К тому же ванну надо было выкорчевать хотя бы для того, чтобы добавить помещению воздуха. На её месте, там, где ванная комната выдаётся в северо-западном направлении, я сочинил душевой альков. От занавесок и кабинки я отказался: зачем? На полу ванной не должно быть ничего, что боится воды. Не говоря уже об уродстве душевых кабин.
В своей простоте комната эта — подлинный шедевр. От двери видно только четыре квадрата и изогнутый мастер-кран. Всё из натурального камня, за исключением унитаза, зеркала и смесителей. Стены и пол выложены крупными плитами зелёного сланца, а мойка утоплена в гранитный прямоугольник толщиной двадцать пять сантиметров, тёмно-серого тона с прожилками красного. Сток скрыт за бутафорской стеной из водостойкого и водоотталкивающего пористого бетона, в которую вмуровано и зеркало и которая раструбом открывается к скрытому за углом душевому алькову и обзаводится полочками, которые кажутся выбитыми в стене. Так у душа появляется небольшая дополнительная площадь для шампуней, гелей и прочего. На противоположной стене, за унитазом, ещё две простейшие металлические структуры — штанги для полотенец. Держателя для бумаги нет, просто ниша. Я чуть опустил потолок, выкрасил его в серый цвет и уставил галогенками, немного избито, но практично. Пол имеет наклон в сторону стока в душе. Это и раньше так было, я лишь довёл до ума. Аскетизм этой комнаты сродни религиозному.
У меня как-то не нашлось случая спросить Катрине, мастурбирует ли она иногда с помощью гибкого душа. Да, я постеснялся. Но если она этим балуется, её ждёт приятный сюрприз. Теперь у нас американский душ с функцией быстрой пульсации.
— Не забывай: вся картинка испортится, как только ты устроишь здесь бардак, — говорю я. — Оптимально вообще ничего сюда не тащить. Мы купим тебе туалетный столик в спальню, а здесь (я тычу в сторону полок на фальш-стене, которые видно только из душа) место для твоих кремов и шампуней. Сможешь запомнить?
— Такой красивой ванной я не видела никогда. Ты думаешь, её можно всем описывать как маскулинную?
— Нет, пожалуй. Мне она кажется бесполой. Может, такое впечатление из-за цвета, он не особо романтичный, но ты, по-моему, не из тех, кто обожает «повеселее». Или тебе хотелось розовой плитки и здоровой фарфоровой держалки для туалетной бумаги, да ещё в цветочек?
— Нет, ты что! Всё потрясающе! Мне не терпится опробовать этот душ.
— Ну и давай. Я пойду поищу для тебя полотенца.
Она плещется пятнадцать минут. Я слоняюсь по квартире, расставляя мелочи. На кухне я долго верчу в руках пресс для цитрусовых, пытаясь понять, гармонирует ли он с новой обстановкой. Я купил его ещё семь лет назад, и с тех пор он успел стать классикой дизайнерского искусства — созданная Филиппом Старком тренога из алюминиевого сплава, похожая на малярийного комара, Juicy Salif. Зооморфное творение, задуманное для оживления утлой кухонной флоры, оно так пошло в ход, что теперь потеряло всякую загадочность: без него не обходится ни одно модное место или статья по интерьеру, где его неизменно приводят в качестве примера скромного обаяния прет-а-порте. Предмет, ни разу не использованный. Пряча его в шкаф, я именно по этой причине начинаю склоняться к скорому расставанию с ним: он непрактичен. И превратился в китч. Не в том смысле, что Старк вообще грешит китчем, нет — от многих его объектов я прихожу в восторг. Но это его изделие теперь китч. А жаль.
Она появляется, завёрнутая в большое белое полотенце. Волосы мокрые. Когда они мокрые, они чернее. И ноги кажутся длиннющими. Она стоит в дверях, всем своим видом спрашивая: «Ну что, давай?»
Давай.
Заодно освятим наш храм любви, благо я предусмотрительно затянул там пол покрытием. И не абы каким. На полу спальни, на подложке из тонкого резинового мата, тёмная серо-коричневая циновка из агавы. Утром и вечером она будет массировать уставшие ноги, снимать напряжение, к тому же она идеально гармонирует с цветом стен, которые я выкрасил в бежеватый с заметным добавлением зелёного, спокойный расслабленный тон, в Японии он в ходу. Кровать прибудет только завтра, освещения нет, лишь отблески уличного света.
Я иду за Катрине по пятам и в ту секунду, когда она переступает порог, стягиваю с неё полотенце. Она стоит голая в голой комнате. Следы воспоминаний о былом загаре ещё видны, но сейчас, посреди зимы, кожа на загривке едва не фосфоресцирует в темноте.
Тут только мы замечаем, как же тихо в доме, хотя времени-то всего ничего, десять вечера. Ни воплей телевизора, ни запузыренной на полную попсы, ни орущих детей, ни скандалящих супругов. Изредка сглотнёт старый сливной стояк, но в данную секунду тишина полнейшая. Слышно дыхание Катрине, уже сбившееся на прерывистое. Я пока не касался её, но теперь мягко и осторожно опускаю ладони на её нагие бёдра. Она не шевелится, сопит.
С Катрине дело такое: её так же легко завести, как трудно кончить. Она утверждает, что в постели ей ни с кем не было так хорошо, как со мной (хотя женщины говорят такое каждый раз?), но иногда мне приходится трудиться над ней неразумно долго, гораздо дольше, чем хочется. В её сексуальности есть психологический нюанс, к которому я никак не приноровлюсь.