Господин редактор газеты “Насьон”!

Разве мог я не отправиться в Пласенсию наблюдать затмение, когда одному богу известно, сподоблюсь ли я увидеть другое… Вещь это неповторимая, вот и двинулись мы из Саламанки 28 мая — сотня любопытствующих, среди которых было изрядное число священников.

В Пласенсии я не стал подниматься на гору Беррокалильо (мне-то к чему?) — там установили свои приборы сотрудники Мадридской обсерватории и исследователи из нескольких научных английских экспедиций. Вокруг только и говорили об ученых, приехавших издалека почтить наше затмение, причем слово ученые произносилось со сдержанным пафосом. Еще бы: ученый- преемник древнего астролога, чернокнижника и алхимика — почти всегда представляется этаким диковинным существом, чья голова набита всякой всячиной, которая, при всеобщем безразличии к ней, порождает достижения, всеми нами почитаемые.

Перекусили и, невзирая на удушающий зной, пустились праздновать затмение! Небо вело себя как нельзя лучше: ни облачка, одно сплошное сияние. Куда ни глянь — люди налаживаются глядеть на Солнце сквозь задымленные стекла. У одних они заправлены в картонные, на манер подзорных, трубы, у других — в коробки вроде складывающихся гармошкой стереоскопов. Тут же, под открытым небом, предприимчивый мальчонка открыл производство сих приборов, которые он мастерил из двух стеклянных пластин, сведенных закопченными сторонами и скрепленных бумажными полосками, намазанными клеем, — затмение предоставило ему возможность заработать первые в жизни песеты, попутно выявив его призвание.

Как во время народных гуляний, прибывали все новые и новые группы, многие люди — с провизией, большинство в приподнятом настроении, будет что рассказывать.

Вместе с друзьями я поднялся на склон, где мы расположились у выступа, которым заканчивалось ржаное поле; на плоском плитняке развернули простыню. Любуясь дивным видом окрестных гор, стали ждать. Совсем рядом размахивали косами крестьяне, безразличные к приближению редкостного события, — они с головой ушли в свое дело. Наибольшим докой среди нас, а также хронометристом оказался врач, не скрывавший, что прочитал нескольких авторишек, пишущих о затмении.

Я уверен, у многих из нас в глубине души шевелился червь сомнения, хоть мы смущенно и скрывали это. В конечном счете наша — профанов — вера в науку тверда, как дуб, мы считаем, что наука не может ни обмануться, ни обмануть нас, — а вот как обстоит дело с ее преданными служителями? Ведь большинство образованных людей, слепо верящих в то, что Земля вращается, верят в это, полагаясь на авторитеты, и не более того. А пока червь сомнения трудился в потаенных уголках нашего сознания и нам казалось, что время течет невероятно медленно. Нетерпение все больше нас возбуждало, а Солнце светило как ни в чем не бывало.

Где-то в половине третьего начитавшийся авторишек врач, который теперь жадно поглядывал на зажатые в руке часы, уставился в задымленное стекло и торжествующе воскликнул: “Вот оно!” Мы тут же направили в сторону Солнца наши стекла — действительно, на том месте солнечного круга, которое на циферблате соответствует четырем часам, обнаружилось явно видимое сквозь темное стекло покраснение, нечто вроде щербинки. Мы почувствовали облегчение, каждый подумал: ну слава богу… Луна не подвела… ученые верно предсказывали… священнослужителям науки отныне буду верить на слово…

Всех снедало нетерпение. Нам казалось, что тень продвигалась слишком медленно, время от времени вскидывая наши стекла, мы следили за ее прибавлением, проникаясь торжественностью момента. Разве что кто-то из все еще сомневающихся бормотал: “А вдруг тень отступит и больше ничего не будет?” Тем временем Луна наступала, и вскоре солнечный диск стал напоминать тазик брадобрея. “Вот! Вот!

Сейчас!” — вскрикивали мы, дрожа от нетерпения. Когда Солнце исчезло наполовину, один из нас, видя, что какое-то время не наблюдалось ощутимого убывания света и тепла, изрек: “По мне, достаточно и половины Солнца, а целое — излишняя роскошь”. Он не понимал, что даже оставшаяся часть Солнца все еще нас освещала и грела. Солнечный диск стал походить на полумесяц. Я решился посмотреть на него в открытую и заметил на нем нечто странное, но знакомый с авторишками предостерег меня: “Берегитесь солнечного мидриазиса!” Так как зрение мое оставляет желать лучшего, то, испугавшись диковинного словечка, я тут же припал к моему задымленному стеклу. Крестьяне продолжали косить рожь, с виду совершенно безучастные к нашим хлопотам.

Заметно потемнело, быстро надвинулись сумерки, но тени при этом не удлинились, предметы печально потускнели, словно от рассеянного электрического света.

Посвежело. Всех нас охватило неописуемое чувство, словно мы присутствуем на торжественной литургии природы, став свидетелями чего-то, что, возможно, никогда больше в нашей жизни не повторится — никогда! Некоторые искали глазами животных, чтобы понаблюдать за ними. В зените появилась Венера, а затем и другие звезды. По простыне, расстеленной на плитняке, стали перекатываться летучие волнистые тени, о которых мы были наслышаны. Приближался главный момент, у меня учащенно забился пульс, все молчали. Когда, услышав возглас “Наконец-то!”, я отнял от глаз мой дымчатый круг, Солнце было сплошь закрыто — затмение совершилось, хотя я пропустил жемчужный момент, который мне так восхваляли. В некоторых группах зааплодировали, возможно самому событию, это был выход нервного, долго сдерживаемого напряжения — успокоение. Мы остались довольны.

Опустились глухие сумерки, какие бывают в здешних местах в восемь часов вечера; при остаточном свете затмения можно было читать, и оттуда, где мы находились — в двух километрах от города, можно было различить его дома. На небе — пять-шесть звезд, контур горных кряжей словно выгравирован на фоне свинцового неба. Крестьяне, опершись на рукояти кос, глядели на солнечную корону. И мы на нее смотрели, жадно, стараясь запечатлеть в памяти ее образ, чтобы при случае сказать: а как же, в 1900 году я видел его! Из светящегося кольца на неодинаковом расстоянии выбивались огненные завитки. И все мы сознавали, что наблюдаем то, что скорее всего никогда больше в нашей жизни не повторится — никогда! А поблизости ученые выпытывали у Солнца его тайны. Это длилось минуту с четвертью — минута с четвертью торжественного умиротворения.

Всего прекраснее был распад затмения. С момента, когда началось отступление темного лунного диска, стало казаться, будто окруженный лучащимся обручем шар в каком-то месте лопнул и сквозь дыру выплеснулась мощная световая струя, которая в мгновение ока высветлила шар и, изливаясь, начала пожирать края прорехи. Борьба эта длилась какие-то мгновения — завихрение радужных всплесков, и теперь глядеть на Солнце в открытую мы уже не могли. Я бросил взгляд в сторону крестьян — они снова работали, косили рожь.

Больше ничего не предвиделось, и люди стали расходиться, вид у всех был, как это бывает после тягостного ожидания, грустный и расслабленный — этакая отрешенность и вялость, свойственные не только душе, но и телу после секунды высочайшего напряжения, которую тщательно готовили и долго ждали. Время от времени кто-то снова посматривал сквозь задымленное стекло на отступление Луны, но таких было немного. Сомневаюсь, чтобы кого-нибудь занимало исчезновение тени — полное освобождение от нее Солнца. В глубине души каждый испытывал некоторое разочарование, как бы спрашивая себя после пережитого: и это все? Уникальное видение растаяло и для большинства уже никогда не повторится!

Никто теперь не замечал печаль и необычность все еще ущербного света — иная печаль одолевала нас. Разве что некоторые (только не я) приметили, что тени от деревьев напоминают павлиньи хвосты.

Именно здесь начинается моя работа, ибо в этот день я отправился наблюдать не столько затмение, сколько нарождение легенды о затмении. Кто знает, может быть, для того, чтобы создать контрлегенду?