Итак, рассудок принца нисколько не был порабощен; подобно пчеле, принц собирал с лучших цветов лучшее, что они могли ему дать; он старался изучить людей и извлечь из них те знания и сведения, на какие мог надеяться; с некоторыми он иногда, хотя очень редко и мимоходом, советовался по отдельным вопросам; еще реже и по секрету просил что-либо ему объяснить, если полагал это необходимым, однако такие просьбы никогда не повторялись и не переходили в привычку. Я не знаю случаев — а они бы от меня не ускользнули, — чтобы он постоянно работал с кем-нибудь, кроме министров, разве что с герцогом де Шеврезом и с прелатами, помогавшими ему в деле кардинала де Ноайля. Кроме них, я единственный имел к нему частый и свободный доступ, иногда по его желанию, иногда по своему собственному. Тогда он открывал мне душу, говорил и о настоящем, и о грядущем — доверчиво и все же рассудительно, сдержанно, скромно. Он позволял себе касаться планов, кои почитал необходимыми; он откровенно рассуждал о вопросах всеобщего характера, но был скрытен касательно частных дел и особенно касательно частных лиц; но, поскольку именно об этом он желал вытянуть из меня полезные сведения, я ловко давал ему поводы для обмолвок и зачастую добивался успеха, потому что он все больше и больше проникался ко мне доверием; я почитал своим долгом до конца делиться с герцогом де Бовилье, а вслед за ним-~с герцогом де Шеврезом, которому не отдавал столь полного отчета, как его свояку, но все же довольно часто бывал с ним откровенен, как и он со мной. Целого тома не хватит, чтобы пересказать все мои встречи с принцем наедине. Какая любовь к добру! Какая самоотверженность! Какая- и сколь плодотворная — пытливость! И какая чистота намерений! Какой, смею сказать, отблеск Божества на этой искренней, простой, сильной душе, сохранившей его образ в той мере, в коей это нам дано на земле! Эта душа блистала достоинствами, кои придало ей воспитание, на которое не пожалели ни труда, ни искусства, воспитание равно ученое, разумное, благочестивое, полное размышлений о блистательном воспитаннике, рожденном, чтобы повелевать. В эти минуты он избавлялся от щепетильности, правившей им на людях. Он желал знать, с кем имеет и будет иметь дело. Он брал собеседника в оборот, чтобы воспользоваться разговором с глазу на глаз, не допуская ни приукрашивания, ни корысти; но как разносторонни бывали такие беседы и как возрастало их очарование благодаря многообразию интересов принца, его искусству, любознательному рвению и тяге к знанию! Он увлекал собеседника от одной материи к другой, касался стольких предметов, лиц и событий, что тот, кто не способен был удовлетворить его любознательность, ушел бы недовольный сам собой, да и принца бы оставил недовольным. Подготовиться к беседе было невозможно, ибо непредсказуем был ее ход. Именно в импровизациях принц стремился почерпнуть истину, исходившую прямо из первых рук, и по самым разнообразным сведениям испытать, каким образом может он воспользоваться услугами человека, на котором остановил свой выбор. Таким образом, собеседник, обыкновенно рассчитывавший обсудить с ним какой-нибудь один предмет и предполагавший уложиться в четверть или в полчаса, проводил с принцем часа два и более, если тот сколько-нибудь располагал свободным временем. Он всегда обращался к предмету, который должен был служить главной темой разговора, но давал возможность для отступлений, кои властно вводил в нужное русло, и подчас эти отступления представляли для него основной интерес. И здесь уже никакого краснобайства, никаких комплиментов, похвал, завитушек, предисловий, присказок, никаких шуточек — говорить следовало только по делу, в обдуманных выражениях, сжато, по существу, имея в виду цель; ни слова без толку, без причины, ничего для забавы и потехи. В эти минуты христианская любовь к ближнему одушевляла его интересом к отдельным людям, и он досконально обсуждал все, что касалось каждого человека; в эти минуты у него рождались, вызревали и являлись на обозрение планы, распоряжения, перемены; бывало, он, не подавая виду, успевал заранее по косточкам разобрать их с герцогом де Бовилье, а иногда и с ним, и с герцогом де Шеврезом, хотя он редко виделся с ними обоими вместе. Порой он скрытничал с обоими или с кем-нибудь из них; от г-на де Бовилье он таился редко, но тайны, не подлежавшие разглашению, хранил незыблемо.
Наделенный столькими выдающимися качествами, этот замечательный принц не лишен был некоторых по-человечески понятных черточек, кои можно было бы назвать недостатками, подчас даже не слишком достойными; трудно было понять, каким образом они уживаются с его твердостью и величием, ибо никто не желал вспоминать те времена, когда принц был воплощением греха и порока, и поразмыслить над тем, как далось ему то чудесное перерождение, так приблизившее принца к совершенству, что люди, наблюдавшие его вблизи, удивлялись, почему он не достиг полной безупречности. Я уже слегка касался отдельных его недостатков, которые, несмотря на его годы, были в нем остатками ребячества и с каждым днем уменьшались, что непреложно свидетельствовало о том, что вскорости они вовсе исчезли бы. Более существенным недостатком, от коего он наверняка избавился бы со временем благодаря размышлениям и опыту, было то, что иногда, хотя и редко, он питал дружескую склонность и даже привязанность к людям, которых трудно было уважать. Его нерешительность, мнительность, мелочная набожность день ото дня слабели, зато с каждым днем возрастали достоинства; особенно заметно было, что он совершенно исцелился от мнения, будто благочестие следует предпочитать любым другим талантам при назначении человека на должность, будь то министр, посланник или генерал, а набожность ценить выше дарований и опыта. В конце концов он, не переставая ценить благочестие в людях, убедился, что попадаются меж ними весьма порядочные и способные к выдающимся делам, однако же не слишком набожные и таких людей также надо привлекать к службе; не говорю уж об опасности наплодить лицемеров. Поскольку он был наделен чувствительным сердцем, он научился прощать людям слабости, не лишая их своего уважения и любви. Свет не видывал человека, который был бы так влюблен в порядок, так хорошо его знал, так стремился установить его во всем, устранить всяческую путаницу и расставить людей и вещи по местам; в высшей степени разбираясь во всем, что способствует наведению порядка, будь то жизненные правила, правосудие, здравый смысл, он, покуда не стал еще повелителем, внимательно старался воздать возрасту, заслугам, происхождению, рангу те отличия, кои им были положены, и подчеркивать их при каждом удобном случае. Изложение его планов чересчур удлинило бы мои мемуары, оно могло бы составить отдельный труд, но над этим трудом можно было бы умереть от сожалений. Не входя в тысячи подробностей относительно людей и способов, посредством коих он предполагал действовать, я все же не могу хоть в общих чертах — не упомянуть кое о чем. Изничтожение знати было принцу ненавистно, а равенство внутри нее невыносимо. Сие последнее новшество, посягавшее на все, кроме должностей, и смешивавшее человека знатного рода с новоиспеченным дворянином, а владельца поместья — с сеньером, представлялось ему крайней несправедливостью; он считал, что этот пагубный изъян в иерархии может послужить в недалеком будущем причиной для установления в королевстве власти военных. Принц помнил, что в самых ужасных бедствиях, при Филиппе Валуа,[19] Карле V,[20] Карле VII,[21] Людовике XII,[22] Франциске I,[23] при его внуках,[24] при Генрихе IV[25] королевство обязано было своим спасением именно высшей знати, представители коей знали друг друга и взаимно придерживались различий, существовавших между ними; у них были и желание, и возможности отдельными отрядами и провинциями выступить на спасение государства, избегнув смятения и неразберихи, поскольку каждый сознавал свое место и положение и с легкостью готов был подчиниться тому, кто его превосходил. От тех же, кои были противниками этого, по его мнению, напрасно было бы ждать спасения: все они до единого настаивали на равенстве со всеми остальными, а посему исчезла упорядоченность, исчезло и умение приказывать, и умение подчиняться. Принц был до самой глубины души опечален падением знати и теми мерами, кои предпринимались и предпринимаются, чтобы принизить ее и не давать ей воспрянуть, вырождением доблести, коснувшимся и благородства, и добродетели, и чувств, вырождением, которое явилось следствием нищеты и смешения крови, ибо ради куска хлеба постоянно заключались неравные браки. Он негодовал, видя, как прославленная, блистательная французская знать превращается в простой народ и рознится от него только тем, что последний наделен свободой заниматься любым трудом, любой торговлей и даже военным делом, меж тем как знать превратилась в такой народ, перед которым стоит единственный выбор: либо предаться пагубной и разорительной праздности, а посему быть всем в тягость и внушать к себе презрение, либо идти на войну и дать себя убить, снося оскорбления от подчиненных государственного секретаря и секретарей интенданта; и даже отпрыски самых благородных и знатных семейств, кои по рождению и достоинству стоят выше прочих, не могут избежать той же участи: или оставаться бесполезными, или подвергаться ненависти чиновников-недворян, служа в армии. Но более всего принц не в силах был примириться с несправедливостью по отношению к армии, на которой зиждется нынешняя монархия: офицер-ветеран, часто весь израненный, дослужившийся, возможно, до генерал-лейтенанта, удаляется в родные края, заслужив всеобщее уважение, добрую славу и даже пенсион, а дома, если только он не из благородных, оказывается в равном положении с крестьянами своего прихода; я видел, как он приезжал к бывшим капитанам, кавалерам ордена Св. Людовика, получавшим пенсион, но ни в чем не мог добиться для них исключения, а между тем множество исключений такого рода делалось для тех, кто занимал самые низкие должности в судейском сословии или по финансовой части, даже после того, как эти должности, подчас наследственные, бывали уже проданы.
