Постепенно под разными предлогами Лувуа отнял цивильные и гражданские знаки почета в крепостях и провинциях у тех, у кого их никто и никогда не оспаривал, и перестал обращаться к ним в письмах «монсеньер», как всегда было заведено. По случайности у меня сохранились три письма г-на Кольбера, в ту пору генерального контролера финансов, государственного министра и государственного советника, к моему отцу в Блай, в которых он и в адресе, и в тексте именует отца «монсеньер», что с большим удовольствием отметил герцог Бургундский, когда я показал ему эти письма. Де Тюренн, находившийся тогда в зените славы, отстоял для себя, то есть для своего рода, право, дарованное ему кардиналом Мазарини, титуловаться в переписке принцем, тем самым сохранив это право и для Лотарингского и Савойского домов; а вот Роганы так и не смогли его добиться, и это, пожалуй, единственный случай, когда красота г-жи де Субиз оказалась бессильной. Впоследствии они оказались удачливей. Де Тюренн спас и маршалов Франции, добившись сохранения за ними воинских почестей, так что для себя он сохранил обе привилегии. Сразу же после этого Лувуа присвоил себе все то, что недавно отнял у более высокородных людей, и распространил эти отличия на остальных государственных секретарей. Он посягнул на воинские почести, отказать в которых ни армия, ни кто другой ему не посмели, поскольку он обладал властью возвышать и низвергать кого заблагорассудится; еще он потребовал, чтобы все, не являющиеся герцогами, государственными сановниками или не имеющие титула иностранного принца и не обладающие правом табурета,[71] обращались к нему в письмах «монсеньер», а он бы, отвечая им, подписывался «покорнейший и искреннейший слуга», меж тем как даже последний докладчик в государственном совете или советник парламента писал ему «сударь» — и он никогда не пытался изменить этот порядок. Поначалу это вызвало большое возмущение; вся знать, кавалеры ордена Св. Духа, губернаторы и генерал-лейтенанты провинций, а следом и лица менее значительные, равно как армейские генерал-лейтенанты, сочли для себя крайне оскорбительным столь неожиданное и странное новшество. Министрам удалось убедить короля в необходимости унизить всех, кто был возвышен, и в том, что всякий, кто отказывает им в таковом обращении, пренебрегает властью короля и службой ему, поскольку они лишь исполняют ее, а сами по себе — никто. Король, прельщенный отблеском этого мнимого величия, падающего на него, столь безоговорочно высказался на сей счет, что оставалось либо принять новый стиль, либо оставить службу и тем самым навлечь на себя явную немилость короля, что и почувствовали ушедшие в отставку и даже никогда не служившие, и преследования министров, поводы для которых можно было легко сыскать когда и в чем угодно. Многие знатные дворяне, не находившиеся на службе, и многие заслуженные военные, имевшие высокие чины, предпочли от всего отказаться и погубить свою карьеру; они и вправду погубили ее, а со многими вышло еще хуже того, так что через некоторое время никто уже не сопротивлялся этому порядку. В этом причина доселе небывалой, безграничной власти министров, которые уже не обращали внимания ни на титулы, ни на положение на королевской службе под предлогом, что это они ее олицетворяют, и тех огромных полномочий, которые они присвоили, их безмерного богатства и тех брачных союзов, что они заключали по собственному выбору.
Кое в чем они враждовали друг с другом, однако общий интерес тесно сплачивал их, и такое их процветание, похищенное у остального государства, продолжалось, пока длилось царствование Людовика XIV. Это льстило его тщеславию; не менее своих министров он был ревнив к чужому величию и желал, чтобы любое величие проистекало от его собственного. Всякое иное было ему ненавистно. В этом было некое непонятное противоречие, как будто любой сан, пост, должность, со всеми их функциями, отличиями, прерогативами, не восходили к нему в той же мере, как посты министров и должности государственных секретарей, каковые он почитал единственно происходящими от себя и потому возносил как можно выше, бросая все прочие им под ноги.
К подобному поведению его побуждало и тщеславие иного рода. Он прекрасно понимал, что бремя его опалы может удручить сеньера, но не уничтожить вместе со всей его семьей, зато, смещая государственного секретаря или иного чиновника того же ранга, он вновь погружает его самого и его близких в бездну ничтожества, откуда сам извлек; даже богатства, которые, вполне возможно, остались у отставленного, не способны извлечь из подобного небытия. Потому-то ему и доставляла такое удовольствие мысль, что министры благодаря своей власти господствовали над самыми высокородными его подданными, над принцами крови, равно как над всеми прочими, кто не имел положения и коронной должности, превышающей значением и властью министерскую должность. Потому-то он никогда не допускал в министры людей, которые могли внести что-то свое, чего король оказался бы не в силах уничтожить или сохранить; подобный министр был бы для короля неизменно подозрителен и тягостен; исключением за все время его царствования оказался лишь герцог де Бовилье; как уже отмечалось, когда говорилось о нем, он был единственный представитель родовитой знати, который входил в состав государственного совета со смерти кардинала Мазарини и до собственной кончины, то есть в течение пятидесяти четырех лет; те же несколько месяцев от смерти герцога де Бовилье до смерти короля, когда в совет входил маршал де Вильруа, можно вообще не брать в расчет: не говоря уже о том, что можно было бы сказать о нем самом, отец его никогда не был членом государственного совета.
Отсюда же происходят и ревнивые меры предосторожности министров, препятствовавшие королю выслушивать кого-нибудь, кроме них, хотя он и хвалился своей доступностью, но вместе с тем полагал, что, ежели он позволит говорить с собой иначе, чем на ходу, это умалит его величие, а также преклонение и страх, которые ему нравилось вызывать даже у самых знатных. Действительно, и вельможа, и самые ничтожные представители всех сословий свободно могли обратиться к королю, когда он направлялся к мессе или возвращался после нее, переходил из покоя в покой или садился в карету; самые знатные могли поджидать короля у двери в его кабинет, но проследовать за ним туда не смели. В этом и проявлялась его доступность. Поэтому изложить ему свое дело можно было лишь в нескольких словах, да и то с большими неудобствами, поскольку разговор слышало множество людей, окружавших его; особо хорошо знакомые ему могли пошептать на ухо, но и это не давало почти никаких преимуществ. Ответ был известный: «Я посмотрю»-по правде сказать, весьма удобный для короля, поскольку давал ему время разобраться, но редко удовлетворявший просителя по той причине, что дело все равно проходило через министров, а сам он не мог дать разъяснений, так что решали все они, и это или вполне устраивало короля, или он не замечал этого. Надеяться на аудиенцию в его кабинете можно было лишь в редких случаях, даже если речь шла о людях, исполняющих королевскую службу. К примеру, она никогда не давалась тем, кто отъезжал за границу с дипломатическим поручением или возвращался оттуда, не давалась и генералам, разве что в исключительных случаях, или же, но также крайне редко, если кто-то получал поручение касательно мелочных подробностей армейских дел, весьма интересовавших короля; аудиенции генералам, отъезжающим в армию, были чрезвычайно краткими и всегда в присутствии государственного секретаря по военным делам, по возвращении же еще короче, а порой вообще не давались ни в том, ни в другом случае. Письма военачальников, адресованные непосредственно королю, всегда, если не принимать во внимание несколько крайне редких и недолговечных исключений, проходили через министра; один лишь г-н де Тюренн в конце жизни, когда он в сиянии славы и почестей открыто рассорился с Лувуа, направлял свои депеши кардиналу Буйонскому, который передавал их в собственные руки королю, но и последний все равно их рассматривал после того, как они пройдут через министра, и с ним согласовывал приказания и ответы. Нужно, правда, отдать справедливость, как бы ни был король развращен величием и властью, которые заглушили в нем все прочие соображения, при аудиенции можно было многого достичь; главное было суметь добиться ее и знать, что вести себя следует со всей почтительностью, которой требует обычай по отношению к королевскому сану. Кроме того, что я узнал от других, я могу говорить об этом и на основании собственного опыта. Здесь в свое время я уже упоминал, что добивался, а вернее, насильно вырывал аудиенции у короля,[72] который поначалу всякий раз был на меня в гневе, но уходил переубежденный и довольный мною, о чем потом говорил и мне, и другим. Словом, я по собственному опыту могу сказать, что иной раз такие аудиенции бывали. На них король, как бы ни был он предубежден, какое бы ни питал, как ему казалось, законное недовольство, выслушивал просителя терпеливо, благосклонно, с желанием уяснить и понять дело и только с этим намерением прерывал его. В нем пробуждалось чувство справедливости, стремление узнать истину, даже если он был разгневан, и так было до конца его жизни. И тут уж можно было говорить все, лишь бы, повторю еще раз, говорилось это с почтительным, покорным, смиренным видом, иначе можно было окончательно погубить себя; при таком же поведении возможно было, если говорить честно, прерывать короля, решительно отрицать факты, которые он приводил, повышать голос, стараясь переговорить его, и это не казалось ему неподобающим; напротив, после он хорошо отзывался и об аудиенции, и о том, кому ее дал, поскольку избавлялся и от имевшихся предвзятостей, и от ложных представлений, которые ему внушили, что и доказывал своим последующим отношением. Поэтому министры старательно убеждали его, что он должен избегать подобных аудиенций, в чем, как и во всем прочем, весьма преуспели. Это и делало должности, приближавшие к особе короля, столь важными, а тех, кто их занимал, столь осторожными; ведь сами-то министры имели возможность ежедневно говорить с королем наедине, не пугая его просьбой об аудиенции, которую — и явную и тайную — они всегда могли получить, как только у них возникала в ней нужда. По этой же причине право большого входа оказывалось поистине наивысшей милостью, куда более важной, чем знатность, и именно оно одно из всех высоких наград, дарованных маршалам де Буффлеру и де Вилару, сравняло их с пэрами и дало право после смерти передать по наследству свои губернаторства совсем еще юным детям, хотя в то время король никому такого права уже не давал.
