Одновременно де Водемон был одержим страстным желанием достичь высокого ранга. Он уже был испанским грандом, однако не собирался этим довольствоваться. Будучи князем империи, он ни на что больше не мог надеяться; положение, которое приносили ему высокие должности, было им утрачено; что до тех накоплений, кои ослепляют глупцов, то он слишком ясно понимал, как легко их расточить, льстя себе надеждой на то, что они доставят ему прочное положение. В Италии, занимая блестящий пост и пользуясь всеобщим уважением, он попытался сделаться кавалером ордена; он уговорил своих друзей за него похлопотать; наконец, сам в открытую об этом просил — и несколько раз ему было отказано, причем от него не скрыли причины отказа, которую, к великому сожалению, нельзя было обойти. Причина эта крылась в статуте ордена Св. Духа, по которому исключалось дарование его всем незаконнорожденным, кроме королевских детей. Напрасно он настаивал, взывал к гордости короля, ссылаясь на то, что король имеет право сделать исключение, — все было бесполезно. С тех пор как король Испанский побывал в Италии, он поручил Лувилю ходатайствовать об этом перед Торси и г-ном де Бовилье, который мне об этом поведал, а потом просил еще Тессе, маршала де Вильруа и г-на де Вандома. Все было бесполезно: самые доверенные, самые почитаемые люди не могли добиться от короля согласия уравнять в чем бы то ни было незаконного отпрыска Лотарингского дома со своими собственными; но хотя отказ касался только этого, столь важного для короля, вопроса, все же Водемону лишний раз давалось понять, что король никогда не будет относиться к нему иначе, как к бастарду герцога Лотарингского, каковым он и был на самом деле, и что по изложенной только что причине, о которой Водемону и его племянницам невозможно было не догадаться, все его притязания всегда будут наталкиваться на эту преграду. По всей видимости, именно поэтому он и затеял домогаться самостоятельности для Коммерси, да и многого другого: он хотел извратить тайную причину, которой руководствовался король, и прикрыть свою незаконнорожденность. Но все это еще не было сделано, а между тем нужно было бывать при дворе и в свете. Не смея рисковать, дабы ничего не лишиться к тому времени, когда дело с Коммерси и прочими землями будет улажено, он решился принимать те чрезмерные авансы, кои делали ему самые выдающиеся, видные, достойные люди при дворе, и пользоваться этим, притворяясь, будто ни на что не притязает и не сомневается в своем праве; он решился злоупотреблять глупостью большинства и скрывать свои поползновения, прикидываясь человеком беспомощным, чтобы потом все, что втайне ему удастся приобрести и чего с присущей ему ловкостью удастся добиться, приписать высокому рангу, которого он будет удостоен. Вот он и велел проносить себя в портшезе по всем малым салонам до самых дверей большого, как делали, и то очень редко, дочери короля, и на ноги становился только перед королем. Он избегал посещать Монсеньера и его сыновей под предлогом больных ног, а если посещал, то уклонялся от реверансов; то же самое проделывал он и у герцогини Бургундской, и герцогини Орлеанской. В гостях у прочих он усаживался на первый же свободный стул, а в покоях Марли были только табуреты, и в салоне то же самое. Он располагался в уголке; вокруг него, сидя и стоя, собирался цвет общества, а он заправлял общей беседой. Иногда подходил Монсеньер; Водемон ловко приучил его к тому, что он, Водемон, остается сидеть в его присутствии, а потом скоро ввел это в обычай и для герцогини Бургундской. Сперва все министры побывали у него в гостях. Он один посещал г-жу де Ментенон; но такие посещения повторялись нечасто, и он никогда не заставал у нее короля, который почти не давал ему аудиенций у себя в кабинете. Жизнь его в Версале протекала с большим блеском: король все время о нем заботился. Он дал Водемону карету, чтобы тот ездил на каждую охоту; одна из племянниц ездила на охоту вместе с ним; забавно было видеть, как эти двое следуют за каретой, в которой находится король вместе с герцогиней Бургундской, являя собой две парочки, поскольку других карет не было, кроме той, что везла капитана гвардии, а герцогиня Орлеанская в ту пору еще ездила верхом. Это пребывание в Марли, где он, приехав, тотчас прекрасно сориентировался, было для него плодотворно: к нему обратилось всеобщее внимание, он прослыл неописуемо важным лицом и освоился в свете. Затем он стал делить время между Версалем и Парижем, однако в Версале бывал меньше: там было многолюднее, общество не столь сплоченное, не столь разнообразное, там трудней было придерживаться своего круга. Он благоразумно рассудил, что, прощупав почву, лучше исчезнуть, чтобы возбудить интерес и благосклонность и не примелькаться; на исходе месяца он распрощался и отбыл в Коммерси вместе с сестрой, племянницами и женой, которая в Париже не выходила из дому под предлогом усталости и хрупкого здоровья, а на самом деле потому, что опасалась, как бы ее притязания не натолкнулись на отпор, и, прежде чем представляться ко двору, хотела знать, как ее там встретят. Уезжая, Водемон принял некоторые меры, затем дал о себе знать, когда впервые отправлялся в Марли:[155] ему было важно вести себя, как подобает избранным особам. На эту поездку ему довольно было трех недель: здоровье, если нужно было, никогда ему не изменяло, и ноги не отказывали; по-видимому, нанесенный им урон был не столь значителен. Г-жа де Лильбон и г-жа де Водемон остались в Париже, дядя с племянницами поехали в Марли. Перед отъездом была заключена сделка: г-жа де Водемон, еще не знавшая, как ей себя держать при дворе, хотела уклониться от церемониала в Версале и поехать прямо в Марли по примеру мужа; король нашел, что это смехотворно, чем поверг ее в нерешительность. Вернувшись, г-н де Водемон сумел настоять на своем и добился больших почестей, ибо король счел совсем незначительной милостью то, что ни с того, ни с сего примет в Марли обуреваемую честолюбием женщину, которой никогда прежде не видел. Водемон с племянницами прибыл в Марли в субботу; в воскресенье г-жа де Ментенон исторгла у короля согласие на то, чтобы в среду она, отправляясь, как всегда, в Сен-Сир,[156] встретилась с г-жой де Водемон, которая приедет из Парижа с ней повидаться, и тогда она сама предложит г-же де Водемон отвезти ее в Марли без всяких просьб с ее стороны. Король разрешил, потом переменил мнение; наконец дал согласие, и то, что было намечено на среду, исполнилось лишь в пятницу. Вечером король, придя к г-же де Ментенон, застал у нее г-жу де Водемон, приехавшую вместе с нею. Прием был милостивый, но краткий; день был постный, посему она не отужинала. На другой день она представилась герцогине Бургундской, когда та собиралась к мессе, и на мгновение посетила Монсеньера и герцога Бургундского в их апартаментах, а затем принцесс — совсем запросто, но очень ненадолго. После обеда вместе с королем и почти со всеми дамами она отправилась смотреть искусственную горку, с которой каталась герцогиня Бургундская, а затем на большое угощение в саду. Г-жу де Водемон обихаживали далеко не так усердно, как ее мужа. Она пробыла в Марли три дня и во вторник вернулась в Париж. Через неделю или около того она снова приехала в Марли на несколько дней, а затем поспешила вернуться в Коммерси, не слишком-то довольная, ибо мало преуспела в стяжании отличий и привилегий. Эта особа вечно была озабочена своим положением в обществе, несбыточными мечтами, утратой губернаторства в Милане; заботилась она и о своем здоровье, но не более, чем пекутся о нем рожок для надевания обуви или одеяло; вечно чопорная, манерная, неестественная, она являла собой пример вымученного остроумия и нарочитой набожности, подчеркиваемой ужимками и гримасами: без следа любезности, общительности, простоты; рослая, прямая, пытающаяся казаться властной и в то же время ласковой, но строгой, она вся была какая-то кисло-сладкая. Это никому не пришлось по вкусу; она рада была сократить свое пребывание и отбыла восвояси; никто не пытался ее удержать. Муж ее, льстивый, вкрадчивый, щедрый на восхищение и похвалу, пришелся, казалось, по нраву всем и остался в Марли плести свои интриги. В салоне постепенно подобрались три стула со спинками, с тою же обивкой, что и табуреты. Первый стул велел изготовить Монсеньер, чтобы сидеть на нем за игрой; в его отсутствие на этот стул садилась герцогиня Бургундская, но затем она стала садиться на другой, изготовленный для нее по причине ее беременности. Герцогиня Бурбонская отважилась просить Монсеньера, чтобы для нее поставили такой же стул в нишу, где бы он был незаметен и она под прикрытием ширм могла бы сидеть на нем во время игры. Водемон обратил внимание, что все три стула почти не бывают заняты одновременно, и стал брать один из них сначала по утрам, между утренним выходом и мессой, когда Монсеньера и обеих принцесс не бывало в салоне. Забравшись в угол, он устраивал обычные свои заседания, собирая вокруг себя цвет двора, причем все сидели на табуретах, а когда люди к этому привыкли — ведь во Франции привыкают ко всему, подай только пример, — он осмелел до такой степени, что стал занимать стул и вечером, во время игры. Так продолжалось в течение двух приездов, причем на второй раз он велел удлинить ножки своего стула, якобы для пущего удобства, так как был высокого роста, на самом же деле, чтобы утвердить свои права на этот стул и закрепить за собой отличие, коего никто не имел, причем даже не прячась за ширмой, как это делала герцогиня Бурбонская. Несколько раз Монсеньер подходил и заговаривал с ним, несколько раз к нему обращалась герцогиня Бургундская, прогуливаясь по салону. Он и не думал вставать; он перестал даже чуть-чуть приподниматься для виду; он их уже приучил к этому. После этих двух приездов он пожелал отправиться засвидетельствовать свое почтение герцогине Бургундской, рассудив, что, если уж приучил ее к тому, что разговаривает с нею в Марли сидя, пора ввести это в обычай и у нее дома. По доброте своей он соизволил согласиться на табурет и не требовать большего, чем разрешается королевским внукам. Герцогиня дю Люд, боявшаяся всех и вся, ослепленная его непринужденным поведением в обществе, имела слабость с этим примириться. Однако пришлось сказать об этом герцогине Бургундской, а ей это показалось воистину дико, о чем она и сказала герцогу Бургундскому; тому это также весьма не понравилось. Герцогиня дю Люд оказалась в весьма неловком положении: визит был назначен на завтра, для отмены его не было предлога, и она была в отчаянии. Чтобы спасти ее, его высочество герцог Бургундский согласился на сей раз на табурет; однако сам он садиться не собирался. Так все и произошло к большому облегчению герцогини дю Люд, но к огромной досаде Водемона; весьма уповая на эту уловку, которая сразу должна была свидетельствовать о его принадлежности к самым избранным, он обнаружил, что ему отведена всего-навсего роль безногого калеки, сидящего в то время, как его высочество герцог Бургундский стоит. Однако, опасаясь, как бы подобное не повторилось, герцог нашел нелишним рассказать об этом случае королю и попросить его распоряжений. В его рассказе упоминались и стул со спинкой в Марли, и беседы сидя, без попыток встать, с Монсеньером и с ее высочеством герцогиней Бургундской; короля это привело в ярость и послужило ему предостережением. Он задал головомойку герцогине дю Люд и запретил обращаться с г-ном де Водемоном в гостях у герцогини Бургундской иначе, нежели с другими вельможами. Он выбранил Блуэна за легкость, с какой тот согласился присвоить Водемону в Марли стул со спинкой, да еще удлинить ножки, потом осведомился, в самом ли деле Водемон — испанский гранд. Как только он в этом удостоверился, что произошло вскорости, он велел уведомить Водемона, чтобы тот не притязал на привилегии, превышающие этот его ранг, а также что его весьма удивляет, что в Марли он садился на стул со спинкой, и чтобы впредь он оставался сидеть перед ее высочеством герцогиней Бургундской и перед Монсеньером не прежде, чем ему это будет приказано королем. Водемон проглотил пилюлю, делая вид, что ничего особенного не случилось, и уехал в Коммерси. Когда он вернулся в Марли, салон удивился, видя его на прежнем месте, однако уже на табурете с удлиненными ножками, и всякий раз, когда Монсеньер или же их высочества его сыновья хотя бы проходили мимо него, он вставал. Он даже подчеркнуто разговаривал с ними об игре, оставаясь на ногах, а после уходил в свой угол, на табурет. Он почел за благо ничего не просить, со всем мириться, а сам тем временем питал надежду еще более приблизиться к тем, в чье общество поставил себе целью втереться, когда интриги, которые он плел в Лотарингии, завершатся полным успехом.