Олелькович загоготал на всю округу и, не дав Федору слова сказать, продолжал:

— Но ты не тревожься, Феденька, я тебя не обижу и не откажусь отобедать еще раз! Ты ведь, верно, выехал сказать мне, что стол накрыт и ждет?

— Напротив, дорогой брат, пока Глинский с Ольшанским обедают, я хотел предложить тебе прогуляться со мной по лесу, безразлично в каком направлении, ну, скажем, к месту завтрашней охоты.

— К черту охоту! Давай поскорей к столу! Постой, — изумленно спохватился он, — какая такая охота?

— Как, разве ты не получил моего письма?

— Феденька! Ну конечно, я его получил! Читаю, вижу — ты ждешь меня такого-то дня, там-то и там-то, и тут же вспоминаю, какое отличное пиво варит у тебя этот… как его… ну не важно! Я немедля сажусь в седло и еду!

— А дальше?

— Что дальше? Я здесь! Вот он я!

— А письмо дальше ты не читал?

— Зачем?

— Ты все тот же, Михайлушка! — укоризненно покачал головой Федор.

— Федек, ты, главное, не тужи! Все это бублики!

А на кого охотимся?

— На зубра.

— Да ну-у-у?! По мне так лучше бы зайчиков пострелять! Ну, как говорят у меня на Киевщине: хай буде гречка, абы не сперечка! Э! Постой! Что ж это ты, братец, пригласил меня на охоту и кормишь байками, пока твои гости допивают последний бочонок! Гораздо ли поступаешь, собачий сын! — и Михайлушка, хлопнув Федора по спине, снова закатился хохотом.

— Во-первых, это не я тебя, а ты меня пригласил на охоту, во-вторых, это не мои, а твои гости.

— Как так?! — вытаращил глаза Олелькович.

— Именно для того, чтобы объяснить тебе это и многое другое, я выехал навстречу. Прикажи своим людям отстать на двадцать шагов, и я скажу тебе, как ты должен вести себя, когда появишься в тереме. А после обеда мы снова уединимся, и тогда ты узнаешь, что необходимо сделать для исполнения одной твоей заветной мечты. Ты ведь хочешь занять место, принадлежащее тебе по праву, не так ли?

— Братья! — торжественно и громко начал Олелькович и, вздрогнув, замер.

— Я… я… я… — отозвалось многократное эхо и запуталось в глухих зарослях дремучей пущи.

Тихое лесное утро. Четверо князей сидят под старым дубом на маленькой поляне. Перед князьями — скатерть, на ней вина и закуска, но никто не притронулся к завтраку.

Все настороженно и выжидающе смотрят на Олельковича. — Братья! — повторил он тихо и проникновенно. — Я позвал вас сюда, чтобы покаяться в смертном грехе перед родиной и искупить этот грех. Вы явились на мой зов, вы слушаете меня, а я гляжу на ваши лица, и сердце мое обливается кровью! Передо мной лучшие сыновья Древнейших родов, самые знатные и самые могущественные владыки русской земли, цвет — да-да, я не боюсь этого слова — цвет православного рыцарства!

Он умолк, набрал побольше воздуха и продолжал с нарастающим жаром.

— Братья! Все мы исповедуем одну веру, говорим на одном языке, все мы — кровь и плоть одной земли, но мы чужие здесь! Мы в забвении. Мы — никто. Храмы нашей святой православной веры обветшали и рушатся, а нам запрещено строить новые, древние обычаи наших предков насильно искореняют, и мы начинаем принимать чужие; наших детей учат иноземным языкам, и они забывают, родной. Жестокий деспот, который молится Богу по враждебному нам латинскому закону, надменно попирает наши исконные вольности!

При этом каждые четыре года он воюет далеко на западе за чуждые нам интересы белого орла,[14] бросив на растерзание черным воронам нашу родную литовскую землю! Он не любит ее. Он не дорожит ею. Он предает ее! Братья! Наши лучшие люди, потомки славных героев, что испокон веков владели этой землей, устранены от управления державой, притесняемы в своей вере, их грабят и унижают холопы изменника-короля! Доколе будет продолжаться это чудовищное злодеяние! Доколе мы позволим иноверцам хозяйничать в нашей земле?!

Олелькович сделал паузу. Бледный Ольшанский плотно сжал губы. Лицо Глинского нахмурилось в размышлении. Бельский был серьезен и непроницаем. Олелькович продолжал:

— Я не буду вспоминать унижения, которые терпит каждый из нас. Я не буду говорить о тебе, Глинский, — ты владетельный магнат, быть бы тебе могучей опорой великокняжеского престола, а тебя даже на собрания этой смехотворной Рады не зовут! Я не буду говорить о тебе, Ольшанский, — ты, с твоими безграничными мужеством и отвагой, ставящими тебя в один ряд с великими воинами древности, лишен возможности проявить себя в достойном ратном деле, которое принесло бы неувядающую славу нашей земле! Я не буду говорить о тебе, Бельский, — твой светлый разум, твой великий дар политика, наконец, твое знатное происхождение дают тебе все права стоять рядом с государем и мудрыми дальновидными советами помогать ему нести тяжкое бремя скипетра и державы, А что вместо этого? Ты губишь свои таланты в глухой деревушке, всеми позабытый, обиженный и ограбленный — кем? — своим младшим братом — предателем, Иудой — жалким прислужником жалкого короля! И уж совсем умолчу я о себе, братья! Я — Великий князь Новгородский, Великий князь Киевский, князь Слуцкий, князь Копыльский, в бессильной ярости должен был смотреть, как этот ничтожный король позволил московскому Ивану отнять у меня мою отчину — Великий Новгород, как он, попирая все древние обычаи, подло наложил свою грязную лапу на мою родную Киевскую землю — и теперь я, подобно жалкому изгнаннику, вынужден жить вдали от любимой отчизны!!!

Олелькович отвернулся и отер слезу широким рукавом.

Минута прошла в полной тишине.

И вдруг где-то далеко в лесу едва слышно протрубил рог.

Олелькович вскинул голову, глаза его сверкнули.

— Братья! Я позвал вас, доблестных рыцарей, гордость нашей земли, чтобы покаяться в грехе перед родиной, который я принял на себя, присягнув королю Казимиру. Но Господь наш велик и милосерден — он снял пелену с моих очей и наставил меня на путь истинный. Чаша терпения моего истощилась, кротость души моей исчерпалась! Гнев и ненависть горят в моем сердце! Здесь перед вами я слагаю с себя прежнюю клятву и приношу новую!

Михаил сорвал с шеи золотой православный крестик и горячо поцеловал его.

— Клянусь вам, братья, что отныне я встаю на борьбу за наши попранные вольности, за нашу поруганную свободу, за нашу родную землю, за нашу истинную святую веру православную и буду бороться до тех пор, пока не займу престола, который принадлежит мне по праву наследования славному прапрадеду моему Великому князю Гедимину! И когда литовская корона будет возложена на мою голову, склонившуюся сейчас перед вами, клянусь, что кончатся все беды и горести Великого княжества Литовского, а лучшие его рыцари получат все исконные права, отнятые ныне чужеземцами!

Олелькович торжественно опустился на колени и протянул руки к небу.

— О, мои великие предки! — воскликнул он голосом, прерывающимся от волнения. — Знаю, вы видите меня в эту минуту! Великий Гедимин, славный Ольгерд, мудрый Олелько — я слышу ваш зов!

Смотрите на меня! Вот я иду!

И снова уже где-то ближе затрубил рог.

Олелькович горячо молился, беззвучно шевеля губами, потом встал и принял смиренно-величественную позу.

Все молчали.

Князь Федор Бельский понял, что наступила решающая минута.

Он быстро поднялся и, опустившись перед Михайлушкой на одно колено, твердым уверенным голосом произнес:

— Государь и брат мой, Михайло Олелькович!

Клянусь, не жалея сил и крови, сделать все, чтобы помочь тебе занять престол во славу памяти наших предков, во славу величия и могущества державы нашей Литовской, во славу веры нашей греческой!

Олелькович поднял брата с колен и крепко обнял его.

Тогда Ольшанский, потрясенный и озаренный предвкушением грядущих опасностей; поднял голову.

— Клянусь и я! — прошептал он, крепко сжав бледные губы, и застыл как изваяние.

Олелькович торжественно поцеловал Ивана и направился к Глинскому, чтобы принять его клятву.

Глинский молчал.