— Ну, нет, — улыбнулась Анница, — до Орлеанской девы мне далеко, а кроме того, в отличие от нее я умею готовить еду не хуже, чем стрелять из лука, вести хозяйство не хуже, чем фехтовать, и обучена искусству бережливости не в худшей мере, чем искусству верховой езды. А все это благодаря моей замечательной бабушке, которую ты сейчас увидишь…

По мере приближения к большому бревенчатому дому, обнесенному крепким забором, все громче и громче стал доноситься какой-то странный шум, будто одновременно лаяли сотни собак и кричали сотни людей.

Картымазов переглянулся с Анницей и ускорил шаг.

Когда они переступили высокий порог калитки, вырубленной в крепких воротах, и вошли во двор, перед ними предстала странная картина, где все одновременно двигалось, перемещалось, смешивалось и распадалось: и три дюжины охотничьих псов разнообразных пород, которые с громким лаем и визгом игриво носились по двору, и десяток людей, которые бестолково гонялись за ними, а среди них особенно выделялись седой старичок, бегающий с распростертыми руками, так, будто он хочет обнять весь белый свет, смешная толстуха, которая, высоко задрав обеими руками юбку, истошным голосом испуганно визжала, как если бы псы уже разрывали ее на части, и маленький мальчик, который катался по земле от хохота при виде всего, что происходит вокруг.

Картымазов напряг голос и зычно рявкнул: — Ирха! Багрец! Куяк!

Это волшебное заклинание подействовало немедленно: на мгновенье все вдруг остановилось, и наступила мертвая тишина, но тут же снова все задвигалось, только уже целеустремленно — псы бросились к Картымазову.

Они чуть не сбили его с ног — борзые, легавые, гончие, — они обступили его со всех сторон, жадно толкая мокрыми носами и поднимаясь на задние лапы, чтобы лизнуть лицо, а этот суровый, сдержанный человек гладил, трепал, щипал рыжие, серые, пятнистые морды и ласково приговаривал:

— Собаченьки мои, соскучились, бедненькие. Ах ты, скверный пес, Куяк, опять людей пугаешь… Кабат, не толкайся! Кика, ну как не совестно слюнявить хозяина?!

Тут подоспели люди, гонявшиеся за собаками, и, размахивая руками, стали возбужденно что-то объяснять.

— Тихо! Не все сразу! — рассердился Картымазов и обратился к седому старичку: — Что здесь происходит?

— Ох, не прогневись, батюшка-государь Федор Лукич, — испуганно затарахтел старик, — виноваты мы, холопы глупые, недосмотрели, не вели казнить, помилуй, Христа ради…

— Хватит причитать! Дело говори!

— Анна Алексеевна, хозяйка молодая наша, встречать вас поехали да за хозяином молодым Филиппом Алексеевичем присматривать велели, сторожить у окна и у двери, чтоб они не выходили, а то ж они в грудку раненные, им вставать еще нельзя. А гость наш, князь Андрей Иваныч, с которым Филипп Алексеич беседовали целыми днями, на охоту пошел, за дичью свежей к ужину, ну вот, Филиппу Андреичу скучно стало, они встали, глядят, а дверь-то заперта (да?)… Ну вот, тогда они, значит, окошко-то вынули, прямо вместе с рамой (да?), человечка зашибли, что окошко стерег, чтоб, значит, они не выходили (да?), и шасть — на псарню (да?). А там собачки ваши (да?), ну, что вы перед нападением на вас разбойников-то к нам привезли, потому как вместе с господином нашим старшим, Алексеем Николаичем, как раз перед тем на охоту ездили, помните, да? Так вот Филипп Алексеич собачек-то всех сразу и выпустили (да?), ну, чтоб мы, значит, растерялись и не знали, кого ловить (да?), а сами сразу на конюшню, да за тарпана, что они поймали в нашем лесу, незадолго как барышню вашу увезли (да?). А тарпан-то дикий вовсе, необъезженный (да?), а Филипп Алексеич вывели его на лужок и… Господи, Боже мой, им же нельзя, они же в грудку раненный…

Картымазов, не дослушав, резко повернулся и направился на задний двор. Медведев и Анница поспешили за ним.

В центре широкого огороженного луга, примыкавшего к лесу, бешено вертелся, то вставая на дыбы, то подкидывая круп, небольшой дикий лесной конь тарпан, которых в те времена еще много водилось в европейских лесах, а на его неоседланной спине, плотно обхватив бока коня сильными ногами, крепко сидел Филипп, голый по пояс, с грудью, перевязанной серым домотканым холстом.

— Ги-и-и! И-эх-ха! Йо-о-о-о! — в неистовом азарте кричал он, затягивая узду все туже, и ловко хлестал коня плетью через оба плеча.

Еще несколько бросков, и выбившийся из сил тарпан присмирел.

Тогда Филипп помчался по лугу, то набирая скорость, то резко осаживая коня, то разворачивая его, то заставляя гарцевать на задних копытах.

— Филипп! — позвал Картымазов.

Филипп оглянулся и, увидев вдали три фигурки, поднял коня на дыбы.

— Йо-ro-o-o-o! Йэх-ха-а-а! — радостно заревел он во всю силу, могучих легких и развернулся.

Василий стоял между Картымазовым и Анницей, уперев руки в бока, и, широко улыбаясь, любовался всадником.

Тарпан мчался прямо на них.

Когда оставалось каких-то десять шагов, Филипп на всем скаку легко спрыгнул с коня, упершись левой рукой в спину тарпана, а правой на лету с такой силой шлепнул его по крупу, что конь, присев, едва не упал и, сразу изменив на правление бега, помчался назад, а Филипп оказался прямо перед Василием, широко раскинув руки, но еще в воздухе, во время своего лихого прыжка, он восторженно заорал:

— Чтоб мне с коня упасть, если это не Медведев!

— Леший меня раздери, если ты не прав! — в тон ему ответил Василий и утонул в могучих объятиях.

Через полчаса Картымазов, Медведев, князь Андрей и Филипп сидели за большим накрытым к ужину столом в просторной горнице дома Бартеневых.

Хотя и по русскому и по литвинскому обычаю этикет, за исключением некоторых случаев, позволял женщинам сидеть за столом вместе с мужчинами, Анница, вежливо извинившись, сослалась на необходимость присматривать за кухонными делами, и мужчины остались одни, если не считать дворовых девушек, которые незаметно проскальзывали в горницу, чтобы подать очередное блюдо или сменить посуду, и так же бесшумно исчезали.

— Это глупое ребячество, Филипп, — корил Картымазов Бартенева. — Ты видишь, у тебя снова открылась рана.

— Пустяки, Лукич, — беззаботно отмахнулся Филипп. — Рана открылась — прекрасно! Я прямо чувствую, как из меня вытекает вся дурная кровь и возвращаются силы! Клянусь тарпаном, я сейчас в сто раз здоровее, чем когда меня заставляли лежать!

— Ну, дай-то Бог! — Картымазов поднялся с глиняным кубком меда в руке. — Друзья, позвольте поделиться с вами чувством, которое не покидает меня уже несколько дней. Много лет мы здесь жили самой обычной жизнью. Рубеж, как рубеж, здесь смешано все. Радость и горе. Вчера смерть и поминки, завтра свадьба и застолье. Буднично, однообразно и неизменно. И давно ничего не менялось. Но вот появился здесь этот совсем юный человек, Василий Медведев, и как только я увидел его — сразу понял: былое минуло. Точно: прошло три дня, и все изменилось. Я не могу твердо сказать, лучше нынче станет или хуже, но я точно знаю — теперь все будет иначе. И от этого чувства по моей душе пробегает знакомый холодок предвкушения борьбы и победы… И я сразу чувствую себя на двадцать лет моложе, а жизнь уже не кажется мрачной и беспросветной, несмотря на огромное мое нынешнее горе. А потом появился сын старого друга — князь Андрей, и долгие беседы с ним и с Филиппом, которого я знаю с пеленок и который как сын мне, еще больше утешили мою душу — до тех пор, пока живут на земле такие люди, — не все еще потеряно! И вдруг понял я — это непростая встреча! Какое-то таинственное и непостижимое чувство подсказывает мне, что не раз еще соберемся мы вот так все вместе и что открывается для нас сейчас новая страница нашей жизни… Давайте же выпьем за то, чтобы она была писана яркими красками!

Все встали и подняли тяжелые кубки с медом.

— Ничего в жизни не бывает случайно, любил говорить мой отец, и я уже не раз убеждался, как это верно. — Василий оглядел всех. — А что до нашей встречи — поверьте, я чувствую то же самое!