Даша в тот день ездила в Поныри, в райцентр, и я успел вернуться домой за полчаса до ее возвращения. Таньке наказал!

— Смотри, не проговорись.

— Про что?!

— Что я поздно пришел.

— Сходи воды принеси — не скажу.

— Ладно, схожу.

Я мигом принес полведра воды (половину расплескал) и сел делать уроки.

Чтение: «Ма-ма мы-ла ра-му». Я уже наизусть выучил чуть не весь букварь, так что к чтению готовиться нечего.

Письмо. По две строчки буквы «м», «л», «п» — больших и маленьких. Эти я тоже выполнил мигом.

Осталась арифметика. А что в ней сложного? Ничего. Не пойму, почему это Пашка путается. Он ведь не бестолковый. Наверное, ленивый и неаккуратный. Цифры у него неодинаковые ростом, то вправо падают, то влево. Складывает и вычитает на палочках — и то с трудом. Я уже палочки давно не ношу, в уме примеры решаю. До двадцати, правда, быстро складываю-вычитаю, а дальше, в отличие от Вовки Комарова, выполняю действия только с помощью пальцев и палочек. Ну, так это мы еще и не проходили…

Едва я справился с уроками, заявилась Даша, Полмешка чего-то принесла.

— Фу, — устало положила на лавку мешок и села рядом. — Уморилась. — Опустила руки на колени. — Обедали?

— Угу, — ответила Танька. Она как раз пришивала тряпичной кукле руки, которые я ради озорства оторвал накануне, за что получил от Таньки пару подзатыльников.

— Весь суп съели?

— Весь.

— Молодцы.

А сколько того супа было? Небольшой чугун. Нам с Танькой как раз по полторы глиняных миски досталось. Если есть суп с хлебом, хватило бы и по одной миске, а так, без ничего, и этого мало.

Даша отдохнула, принялась развязывать мешок (меня она отстранила: «Не лезь, ты мне тут все перевернешь»). Первым делом достала галоши — новые, с мягкой розовой прокладкой внутри.

— Это тебе, — протянула она мне галоши, — до снега в них походишь, потом весной.

Ура! А то старые, с Танькиной ноги ботинки уже начали рот разевать, зубы-гвозди показывать.

Затем Даша вытащила буханку белого хлеба, осторожно положила его на стол, и по хате пополз сладкий-сладкий, слаще которого нет ничего на свете, запах. Я проглотил слюнки.

А еще Даша привезла кулек конфет-подушечек, пряников-рыбок.

— А это камса, — выложила Даша из мешка на стол бумажный сверток. — Таньк, заноси дрова, торф, будем на ужин картошку варить.

Мы с Танькой, подперев головы руками, так хорошо устроились за столом, с таким любопытством наблюдали за действиями Даши, что Танька и не пошевельнулась.

— Слышала — нет? — прикрикнула Даша. — Заноси дрова.

Танька часто заморгала, досадуя, что ее отсылают, небольно толкнула меня в бок: «Вечно тебя жалеють».

Покупки Даша не велела трогать, галоши, чулки Танькины сунула в сундук, хлеб запеленала в чистый рушник и положила на полицу. Потом развернула белый, с синим горошком, платок, долго, покрываясь и так и эдак, гляделась в треугольный осколок зеркала. Красивая — в новом платке — у меня сестра. Лоб у нее высокий, нос прямой, а над искристыми глазами — две дужки черноватых бровей. Почему же у нее ухажера нету? У всех ее подружек есть ухажеры, а у нее нет. Не хочет или никому не нравится? И почему она на гулянки редко ходит? «Умариваюсь сильно», — сказала она однажды своей лучшей подружке Кате. Но ведь и Катя в колхозе работает, тоже умаривается. Может, правда, не так, мать все-таки у нее, отец.

Обидно мне за Дашу. Но теперь-то, в новом платке, она обязательно понравится самому лучшему парню нашей округи, может, даже любимцу девчат гармонисту Сенечке.

Любуясь Дашей, я ухитрился незаметно прорвать пальцем дырочку в свертке с камсой и вытащить одну рыбку. Даша повернулась и заметила, как я сунул рыбку в рот.

— Нельзя без ничего есть, — притопнула сестра. — Или опять раздуться хочешь?

Камсу я не ел с лета. Тогда, в разгар голодовки, привезли в нашу «кооперацию», в сельмаг, значит, несколько бочек камсы. Народ и двинулся за ней: дешевая была, да и надоела всем пресная пища из лебеды и конского щавеля. Купила камсы на последние рубли и Даша.

Прямо в бумаге положила она на стол два килограмма мелкой, ржавой, но такой вкусной камсы. Накинулись мы четверо на нее, давно оголодавшие и отощавшие.

— Головы-то хоть ей отрывайте, — сказала Даша. — Кошке оставьте. Вон кошка траву ест, свой живот гложить.

Но куда там! Что нам кошка, когда у самих кишка к кишке прилипла! Слева от меня Надя уписывала камсу, справа — Танька, я хоть и самый маленький, но не отставал. Набирал горсть камсы и одну рыбку за другой отправлял в ненасытный рот.

В момент камса исчезла со стола. Даша высыпала, на бумажку кучку оставленных ею головок и вынесла их в сенцы — кошке.

Через полчаса мы принялись хлебать воду. Холодную, зуболомную, только что из колодца.

— Потерпите, — советовала Даша, — а то как бы худа не было. Вон, рассказывали, в Болотном…

Слова Даши — как об стенку горох. Что от воды может случиться? Ну, сходишь лишний раз ночью на двор — и все. А терпеть жажду… Как тут вытерпишь, если внутри все печет, пересыхает во рту? Сама терпи, коли боишься…

Утром мы встали и не узнали друг друга. Надя, Танька, я — как восковые, лица у всех опухли, глаза еле видны. Я подошел к зеркалу и в ужасе вздрогнул, увидев свое отражение. Даже уши раздулись и стали стеклянными от воды — просвечивались. Руки, ноги тоже опухли, было больно и тяжело переступать, попробовал сжать пальцы в кулаки, не получается: слишком толсты были пальцы.

— Говорила ведь: не пейте! — негодовала и плакала Даша. — Или вам жить на свете надоело?

Мы выжили тогда, но камсу Даша больше не приносила.

И вот не удержалась, купила. Самой, видно, здорово захотелось. Да и не так много ее, и с картошкой будем есть — не страшно…

— Уроки сделал? — спросила Даша.

— Угу.

— Лезь в погреб за картошкой. Это тебе наказание, чтоб не брал камсу без спроса.

Даша у нас такая — без спроса и впрямь ничего нельзя взять. Ни камсичку, ни спичку («Зачем, опять для курева?»), ни листика бумажки — в сундуке лежит стопка каких-то старых, довоенных, наверное, еще колхозных бланков («Вон писать вам не на чем, я из этих бланок тетрадки сошью»). Конечно, не от жадности, я догадываюсь, это у нее, а от бедности. Догадываюсь, понимаю сестру, но спички и листочки для самокруток потихоньку таскаю.

Рре-е-едко, но покуриваю.

Я взял ведро, направился в погреб, что в сарае. Настроение приподнятое: галоши у меня новые, ужин будет с камсой и хлебом! Эх, и жизнь пошла! Жаль только, что один раз в месяц приносят нам пенсию за отца.

В темноте погреба на ощупь я быстро набрал ведро картошки, нес его двумя руками. Покрякивал от удовольствия: знатный будет ужин!

Хороша жизнь, да похолодело у меня вдруг внутри. Временно отвлекли Дашины покупки от тягостных мыслей о завтрашнем дне. Когда сказать ей, что ее вызывает Иван Павлович, — нынче вечером или утром? Вечером скажешь — ужина не получится. Раскричится, разволнуется, кинется за веревкой (кстати, надо ее перепрятать). Сама от еды откажется, и нам с Танькой будет мало радости. Нет, скажу ей завтра. Причину вызова утаю. Не знаю, и все. А там, глядишь, Иван Павлович, может, и промолчит про карты, про игру на деньги. Может, как и на недавнем родительском собрании, скажет Даше: «Легко учится, но глаз да глаз за ним нужен, а то под нехорошее влияние попадет». Ну, так этот самый глаз нужен не только за мной, а за всеми мальчишками. Стань отец Вовки Комарова чуть помягче, Вовка, что ли, тоже не заразится игрой в чику или очко? Как миленький заразится. Мы с ним как-то играли в чику, понарошку, правда, моими деньгами, так он в такой азарт вошел, что чуть ли не плача просил меня играть с ним еще и еще.

Решено, в общем: нынче — молчок.

…А еще ведь патрон нужно в плитку бросить.

Посреди стола стоял чугун вареной очищенной картошки, к потолку поднимался теплый густой пар. Язычок керосиновой коптилки, висевшей над столом, от восходящего пара то метался из стороны в сторону, то пытался оторваться от ватного фитиля.