В 1903 году Витте был выведен в отставку с поста министра финансов и получил чисто почетную должность председателя Совета министров, но теперь о нем вспомнили и послали с дипломатической миссией в Соединенные Штаты. Наставления он получил самые туманные, но ни при каких обстоятельствах он не должен был соглашаться «на отдачу Японии хотя пяди исконно русской земли» или выплату контрибуций⁷⁸. Во всем остальном он должен был действовать по своему усмотрению. Витте, прекрасно представлявший соотношение сил, понимал, что у России есть еще козырные карты, ибо и японская экономика испытывала в связи с войной сильное напряжение, и Япония не меньше России стремилась прийти к мирному соглашению. В Америке Витте сумел сыграть на антияпонских настроениях американцев и завоевал симпатии публики такими демократическими жестами, как обмен рукопожатиями с железнодорожными инженерами и позирование дамам с фотоаппаратами, что, как он признавался, давалось ему, непривычному к таким представлениям, с большим трудом.

В России известия о Цусимском поражении усугубили политическую напряженность. 2 мая Петербургская дума проголосовала за политические реформы, на следующий день то же произошло в Московской думе. Это были значительные сдвиги, поскольку до сих пор органы городского самоуправления оставались более сдержанными, чем земские, и стояли в стороне от освободительного движения. 24–25 мая земцы провели собрание совместно с представителями дворянства и городских дум⁷⁹. Резолюция собрания призывала к созыву всероссийского представительного органа, избранного на основе тайного, равного, всеобщего и прямого голосования; среди подписавших ее были двадцать председателей городских дум⁸⁰. Совещание избрало депутацию для встречи с царем, которую он принял 6 июня. Говоря от имени всей группы депутатов, князь Сергей Трубецкой просил царя допустить народных представителей к прямым переговорам с ним. Он говорил о том, что военные поражения возбуждают разговоры об «измене» в верхах. Не уточняя характера народного представительства — быть ему консультативным или законодательным, — Трубецкой предлагал проводить выборы в него не по сословному признаку, а на демократических основах. Ведь и сам русский царь, убеждал Трубецкой, «не Царь дворян, не Царь крестьян или купцов, не Царь сословий, — а Царь всея Руси». Царь заверил депутацию, что его воля созвать выборных от народа непреклонна⁸¹. Эта встреча явила исторический прецедент — впервые правитель России соизволил принять представителей либеральной оппозиции, ратующей за конституционные перемены.

О широте распространения мнения о необходимости таких перемен можно судить на основании того факта, что предводители дворянства на своем совещании, состоявшемся 12–15 июня, пришли к заключению: «Россия — в преддверии анархии: осталась только тень правительства». Чтобы восстановить государственную власть, государю в делах правления следует опираться не только на чиновников, но и на «выборных от своей земли»⁸².

Оппозиционным движением на данном этапе руководили либералы и либерал-консерваторы, видевшие в установлении конституционных и парламентских начал путь к укреплению государства и способ отвратить революцию⁸³. Революционеры по-прежнему играли лишь второстепенную роль и шли за либералами. Такая расстановка сил сохранялась вплоть до октября.

23 июня в газетах появились первые сообщения о ведущихся в правительстве обсуждениях касательно Думы, как суждено было именоваться новоявленному представительному органу. В июле просочилась дополнительная информация о секретном совещании в Петергофе. (Исходили эти сведения от профессора русской истории Московского университета В.О.Ключевского, участвовавшего в качестве консультанта в подготовке проекта⁸⁴.) Положения конституции, получившей название «Булыгинской», были официально опубликованы 6 августа⁸⁵. Однако публика если и была разочарована, то, благодаря просочившимся слухам, не была удивлена. Все как обычно — слишком мало и слишком поздно. То, чего все жаждали шесть месяцев назад, теперь уже не могло удовлетворить никого: в то время как оппозиция требовала законодательного парламента и даже Учредительного собрания, правительство предлагало бессильный совещательный орган. Роль новой Государственной думы была сведена к обсуждению законодательных предложений, представленных на ее рассмотрение правительством, и передаче их в Государственный совет для окончательного решения. Правительство даже не обязано было совещаться с Думой: ведь в документе недвусмысленно заявлялось о незыблемости основного закона о «существе Самодержавной Власти». Как уступка либеральным чаяниям, система выборов должна была основываться не на сословном принципе, а на имущественном, и имущественный ценз был достаточно высок. Многие нерусские регионы империи были лишены права голоса; не участвовали в выборах и рабочие. В Санкт-Петербурге и Москве только 5—10 % населения отвечало цензовой норме, а в губернских городах соотношение едва достигало 1 %⁸⁶. Система выборов была сознательно перекошена в пользу крестьян Великороссии. Согласно Витте, на обсуждении в Булыгинской комиссии было признано, что «единственное, на кого можно положиться при настоящем смутном и революционном состоянии России, есть крестьянство, что крестьяне представляют собой консервативный оплот государства, а поэтому и выборный закон должен быть основан главным образом на крестьянстве, т. е. чтобы Дума была по преимуществу крестьянской и выражала крестьянские взгляды»⁸⁷.

Эта концепция никогда не подвергалась серьезным испытаниям и оказалась в корне ошибочной, но прекрасно отвечала сложившемуся при дворе убеждению, что жаждой политических перемен страдают лишь города и нерусские этнические группы.

Хотя Булыгинская дума обещала мало, она все же знаменовала крупное отступление царизма, недооцененное современниками: «Самодержец и его правительство, заявлявшие себя лучшими и единственными судиями народных интересов, теперь хотя бы выразили желание советоваться с народом на постоянной и всеобъемлющей основе»⁸⁸ И, поступая так, царь признавал принцип народного представительства, о котором каких-нибудь восемь месяцев назад говорил, что «никогда» его не признает. Витте, понимавший, что предложенные правительством меры далеко не те, что требовались, все же был уверен, что Дума из совещательной скоро превратится в полноценную законодательную палату, ибо, по его выражению, «совещательный парламент — это поистине есть изобретение господ чиновников-скопцов»⁸⁹.

Либералы теперь оказались перед выбором: либо принять Булыгинскую думу как она есть и просить царя произвести нужные в ней изменения, либо воззвать к народу, чтобы вынудить правительство принять все их требования. На совместном съезде земских и городских собраний, состоявшемся в июле, когда уже была известна сущность правительственных мер, как раз и обсуждались эти возможности. Более консервативные участники съезда опасались, что прямое обращение к народу воспламенит крестьянство, уже проявлявшее признаки недовольства, но почти единодушно признавали бесполезность обращения с петициями к царю. Большинство пришло к решению призвать население помочь в достижении «мирного развития» — завуалированная формула призыва к гражданскому неповиновению⁹⁰.

Тем не менее в августе и сентябре 1905 года политическая напряженность в стране несколько спала: манифест 6 августа, обещавший Думу, и перспектива примирения с Японией произвели умиротворяющее действие. Царь, убежденный, что худшее уже позади, отдался привычным придворным заботам и не внимал предостережениям хорошо осведомленных чиновников, даже Трепова, что это затишье обманчивое.

Возвращение Витте в Россию было триумфальным: ему удалось достичь соглашения на гораздо лучших условиях, чем кто-либо смел надеяться. Согласно Портсмутскому мирному договору, заключенному 5 сентября (нов. ст.), Россия уступала Японии южную часть Сахалина и аренду Порт-Артура, а также признавала за ней право преобладающего влияния в Корее. Ни одна из названных территорий не была исконно русской. Не предусматривал договор и уплаты контрибуции. Учитывая тяжесть ответственности России за конфликт и позор военного поражения, цена за мир была невелика. [Поражение России в войне с Японией имело важные последствия для всей Европы, понизив престиж «белых» в глазах неевропейских народов, ибо впервые в новейшей истории азиатское государство разбивало наголову мощную европейскую державу. Один наблюдатель отмечал в 1909 году, что эта война «радикально перекроила» настроения на Востоке: «Не было ни одной азиатской страны, от Китая до Персии, которая не ощутила бы реакции на русско-японскую войну и у которой не пробудились бы новые амбиции. Обычно они находили выражение в желании добиться независимости, в требовании равноправия с белыми народами и приводили в результате к снижению западного престижа на Востоке» (Millard T.F. America and the Far Eastern Question. N. Y., 1909. P. 1–2). В каком-то смысле русско-японская война знаменовала начало процесса колониального сопротивления и деколонизации, завершившегося полвека спустя.].