Стены гостиной, куда их ввели, тоже были сплошь уставлены книгами. Вокруг возвышавшейся в углу печки стояли разнокалиберные стулья и несколько низеньких столиков. Довольно большая гостиная казалась тесной из-за заполнявшей ее мебели.

Дверь из гостиной вела в кабинет Лаксмана. Сквозь окна виднелась часть внутреннего двора с несколькими застекленными теплицами, из которых торчали где по одной, а где и по две трубы. В углу двора была сложена небольшая печь для обжига глиняной посуды; сооружение сбоку от нее напоминало ветряк. На разбитой посредине двора цветочной клумбе не росло ни единого цветка. Поодаль стояли ящики, до краев заполненные образцами горных пород.

Японцы уселись на стулья и молча ожидали появления хозяина. Казалось странным разговаривать в столь необычной обстановке. Единственная свободная от книг стена была сплошь увешана картами и схемами.

Наконец появился Лаксман, человек лет пятидесяти, плотный, одетый в рабочую блузу. Лицо его обрамляла красиво подстриженная борода. Внешне он не походил ни на чиновника, ни на ученого. Немного сутулый, широкоплечий, он вошел в комнату необычной походкой, слегка покачивая плечами в такт шагам, и, неторопливо окинув спокойным взглядом гостей, произнес:

— Так вы и есть те самые японские рыбаки?

Кодаю утвердительно кивнул головой.

— Слышал, хотите вернуться домой. Оно и понятно. Родина есть родина. Расскажите-ка все по порядку: где попали в шторм, в каком направлении несло ваш корабль, куда пристали и что с вами произошло до сегодняшнего дня. Если сочту нужным помочь — помогу. Беспокоиться вам особой нужды нет. Хотите уехать — уедете. Не так уж до вашей страны далеко.

Лаксман позвал жену. В дверях появилась небольшого роста женщина лет тридцати. У нее было свежее, чистое лицо и молодой голос. Из-за ее спины выглядывала маленькая девочка.

— Позаботься об ужине для гостей, — попросил Лаксман.

— Сейчас все приготовлю, — послушно ответила женщина.

Кодаю спросил, сколько лет девочке и как ее имя.

— Зовут Мария, она родилась в Москве в тысяча семьсот восемьдесят первом году, восьмой годик пошел, — с готовностью ответила супруга Лаксмана.

— У вас один ребенок?

— Что вы! Еще пятеро мальчиков: Мартын, Афанасий, Иосиф, Касьян и Константин. Все они родились в Петербурге между тысяча семьсот семидесятым и семьдесят восьмым годами, — улыбаясь, сказала женщина.

Кодаю быстро подсчитал, что старшему сыну должно быть лет восемнадцать-девятнадцать, а, значит, супруге Лаксмана никак не менее сорока, но, глядя на ее удивительно молодое лицо, он просто не мог этому поверить.

— У меня есть еще два сына, — без улыбки добавил Лаксман, — от первой жены.

— Старшего зовут Густав, — подхватила женщина, — а младшего — Адам. В позапрошлом году Адама назначили исправником в Гижигинск на Камчатке. Он и Густав, подобно отцу, влюблены в естественные науки.

Она с большой похвалой и уважением говорила о детях прежней жены Лаксмана, что сразу же вызвало у Кодаю чувство симпатии к этой семье. Сам Лаксман и его супруга, по-видимому, хорошие люди, подумал он.

Кодаю во всех подробностях рассказал Лаксману о том, что с ними произошло со дня отплытия из Японии до приезда в Иркутск. Когда Лаксману было что-то непонятно, он переспрашивал и кто-либо из японцев разъяснял, стараясь говорить обдуманно — совсем не так, как в гостиных богатых купцов. Да и сам характер задаваемых Лаксманом вопросов требовал ответов четких и определенных. Лаксман интересовался даже цветом песка на взморье, цветом скал и дотошно расспрашивал о виденных ими птицах. От его внимания буквально ничто не ускользало. Когда один из сотоварищей Кодаю, Синдзо, неожиданно вспомнил детскую песенку, услышанную им в Нижнекамчатске, Лаксман потребовал, чтобы он тут же спел ее. Исокити повторил Лаксману несколько заученных слов из лексикона жителей Амчитки, а Коити подробно рассказал, каким способом на Амчитке изготовляют водку.

В ту первую встречу Лаксман не касался Японии. Когда же случайно зашел разговор о ней, сказал:

— Об этом в другой раз.

За беседой незаметно наступил вечер. Тихо отворилась дверь, и дети Лаксмана стали вносить в гостиную блюда с закусками. Впервые за время пребывания в Иркутске японцы почувствовали себя весело и непринужденно. Не было и следа той напряженности, которую они испытывали на званых обедах у богачей города. Гости без стеснения пили и ели. Особенно им понравился байкальский омуль, который подали в двух видах — жареным и горячего копчения, — настоящий деликатес, если учесть, что на свежую рыбу был не сезон. Даже Сёдзо, самый молчаливый из всех, и тот не удержался.

— Удивительно вкусно, — сказал он. — Кажется, будто ешь нашу рыбу, которую ловят в Исэ.

После ужина Лаксман принес из кабинета карту Японии, которую, по его словам, изготовили в Европе, и расстелил ее на столе перед Кодаю.

— На мой взгляд, эта карта составлена не слишком точно, — начал он. — Прошу вас просмотреть ее и исправить ошибки.

Кодаю сразу же заметил, что Осака и Исэ слишком отдалены друг от друга, а Исэ и Эдо чрезмерно сближены, но он не торопился высказать свое мнение.

— Мы хотели бы, если это возможно, — обратился он к Лаксману, — взять карту с собой и внимательно изучить ее, прежде чем дать вам ответ.

Кодаю не только хотелось тщательно рассмотреть карту Японии, изготовленную в чужой стране, но и обдумать смысл просьбы об исправлении допущенных на карте ошибок.

Японцы остались очень довольны визитом к Лаксману. Сам Лаксман обладал, по-видимому, характером трудным, вспыльчивым, но во всем, что он говорил или делал, не было и намека на рисовку, И это последнее произвело на Кодаю и остальных японцев хорошее впечатление. Супруга же Лаксмана оказалась удивительно доброй и отнеслась к чужестранцам с такой теплотой, будто они были членами ее семьи. Прощаясь с гостями, Лаксман сказал:

— Постараемся помочь вам. Мы знаем, как составить прошение о возвращении на родину и по каким каналам пустить. Предоставьте все нам и не беспокойтесь.

Впервые по прибытии в Иркутск Кодаю говорил с человеком, на которого он мог полностью положиться.

— Заходите в любой день, — продолжал Лаксман. — В этом доме всегда найдется чем угостить вас. Со своей стороны, я буду просить вашей помощи. А помочь вы мне можете очень во многом.

Спустя несколько дней Кодаю вновь пришел к Лаксману, взял составленное им прошение и отнес в иркутскую канцелярию.

И опять в конце августа вдоль русла Ангары потянулись на юг перелетные птицы. Последними снялись в конце сентября гуси и утки.

— Теперь жди зимы, — говорили иркутяне, глядя им вслед, и начинали готовиться к долгой зиме.

Небо было ясное, и даже не верилось, что вскоре в него вонзятся клыки зимних буранов, но в самой его яркой голубизне уже таилось что-то тревожное.

Двадцать второго сентября исполнилась годовщина восшествия на престол Екатерины II, однако в Иркутске не было по этому поводу особо пышных празднеств.

Незадолго до наступления холодов супруга Лаксмана пригласила японцев в тайгу за грибами и ягодами. Казалось, в тайге расстелили ковер из низеньких кустиков, усеянных ягодами — брусникой и морошкой. Грибов было видимо-невидимо. Японцы в бытность свою на Камчатке наблюдали, как местные жители ходят в лес за грибами и ягодами, но там их не заготавливали впрок, супруга же Лаксмана варила из ягод варенье, а грибы солила на зиму.

Девятого октября на городской верфи был спущен на воду первый корабль, которому предстояло плавать по Байкалу. Жители Иркутска отмечали этот день много пышнее, чем годовщину восшествия на престол Екатерины. Чтобы поглядеть на большой корабль, которому не страшны байкальские штормы, на берегу Ангары собрался чуть ли не весь город. Пришел и Кодаю со своими друзьями. Однако они не разделяли восторгов жителей Иркутска.

— Корабль, конечно, большой, — говорили они, — а в остальном ничего особенного; был бы материал и достаточно времени — мы бы и сами такой построили.