Крапивин улыбнулся. Двинул плечом:

– Так… И еще вот.

Он достал из кармана своей черной куртки значок космической разведки – золотая молния и серебряная восьмиконечная звезда в синем круге.

– Держите. Один, правда… Это мой.

Видя, что ребята медлят, Петр Владиславович засмеялся, взял руку Войко и вложил в нее значок. Потом повернулся и пошел, постукивая палкой и не оглядываясь.

– До свидания! – крикнул Войко и разжал кулак. Удивленно сказал: – Во да-а-а… А как…

– Как делить? – усмехнулся Денис. – Бери себе. Ты же будешь разведчиком…

Он видел, что Войко не находит душевных сил спорить. И улыбнулся – стало вдруг очень хорошо и тепло.

– Ладно, – сказал Войко. – Но тогда наш приз ты возьмешь!

– Возьму, – кивнул Денис. – Пошли еще мороженого съедим?

– Пошли, – Войко уже спрятал значок…

…Капитан Петр Владиславович Крапивин уходил по набережной.

Уже не капитан, отметил он спокойно. Покачал головой, думая о мальчишках – Войко и Денисе.

Успею, подумал он. Скульптуру сделать успею. Точно. Не могу не успеть. Я им должен. Они и сами не понимают, наверное, но я им должен.

Жаль, что…

«Успею», – оборвал он себя.

И перестал постукивать палкой, хотя в ноге росло проклятое онемение…

…Петр Владиславович Крапивин умрет от неизлечимой прогрессирующей лучевой болезни – памяти о внезапном ударе с Солнца, пришедшемся по «Рубину» в последней экспедиции – через двадцать семь дней.

Скульптуру «Ребята из нашего города», которую он закончит за день до смерти, поставят у древнего разводного моста, законсервированного, как памятник, – там, где уже начали разбивать большой городской парк.

Войко будет на похоронах. А Денис узнает об этом лишь из газет.

Денис проснулся посреди ночи.

Вагон раскачивало – нехорошо как-то, тяжело. Пожалуй, даже страшновато, с сильным креном влево-вправо. За окном была глубокая темнота. Как будто в батискафе, который погрузился на самое дно Нью-Йоркской впадины и исследует руины разрушенного и затонувшего города. Только с чего батискаф так качает? Денис представил себе огромного кальмара, схватившего аппарат щупальцами (он читал, что еще есть такие, архитойтисы называются) – и сам испугался, жутко стало смотреть в темноту. Он отвернулся от окна и только сейчас понял, что внизу горит свет – синеватый ночник – и слышатся негромкие голоса.

Отец и мама не спали.

Денис чуть высунул голову над краем полки.

Мама сидела, поджав ноги и прислонившись виском к вздрагивающей стене вагона, в углу, и смотрела, как Борис Игоревич разбирает на разостланном большом носовом платке пистолеты. Один – хорошо знакомый Денису табельный отцовский «Бердыш» – был уже весь разобран. Но на той же салфетке лежали еще аж два, и третий отец держал в руках, снимая затвор. Денис хорошо знал эти модели: на платке – восьмизарядные курносые «Байкалы-442», а в руке маленький «Байкал-441». Отдельно в ряд стояли поблескивающие золотом патрончики: девятимиллиметровые и шесть-тридцать пятые.

– А стоило ли? – спросила мама, явно продолжая начатый раньше разговор.

– Работа там и для тебя есть, – отец снял со ствола боевую пружину, посмотрел сквозь нее на жену. – Не беспокойся.

– Ты же знаешь, о чем я.

– У меня приказ.

– Я не о тебе. И даже не о себе. Я о Дениске. Тебе ведь предлагали его оставить.

– Он не имперский дворянин, чтобы в интернате воспитываться. Жирно будет.

«Новости, – обеспокоенно подумал Денис. – Ну, мамочка…»

Он прислушался – конечно, подслушивать нехорошо, но… в конце-то концов, тут дело касается его напрямую!

Борис Игоревич довольно долго молчал, даже пистолет бросил крутить. Потом тихо заговорил:

– Лера… Понимаешь, я ведь не просто так его с собой везу. Если хочешь знать – это жест политический.

– Политический? – сделала ударение на этом слове мама.

– А ты зря иронизируешь. – Борис Игоревич, кажется, рассердился. Денис тихонько поерзал на полке – разговор был интересным, даже очень. – Зря! Именно политический. Как ты не поймешь, Лер? Я как бы показываю: вот он, я – и мы ничего не боимся и это наша земля, раз уж семью с собой привожу! Да и ты сама много думала о своей безопасности, когда в семнадцать лет поехала на юга – с холерой бороться?

– Мне почти восемнадцать было, – поправила женщина, и Денис по голосу понял, что мама улыбается. – И потом, я сама за себя решала.

– Думаешь, Денис решил бы по-другому?

– Еще бы его спрашивать. Им дай делать, что они хотят, – так от подвигов не продыхнешь.

– Да, это есть… Да и потом – все не так страшно, как может показаться. Не посмеют нам ничего сделать… – Борис Игоревич помолчал и добавил: – Я скорей боюсь, что наш сын начудит. У него это хорошо получается, тут ты права.

Потом внизу стало тихо, и Денис услышал звук поцелуев. Осторожно перевел дух, медленно вытянулся на полке. Улыбнулся.

Он все понимал. И очень хотел, чтобы мама родила ему брата. И еще – знал, что это невозможно.

Там, на юге… в Крыму. В какой-то дикой деревне… где были холера и почти первобытные от ужаса и жизни вокруг люди, непохожие на людей. Там восемнадцатилетнюю Лерку Исаеву – тогда еще не Третьякову – ударили вилами в пах. Ударил один из тех, кого она спасала от холеры.

Денис видел это иногда, как наяву. Как девчонка в защитной форме Медкорпуса с алым крестом на повязке хватается за вилы и падает под стену на пыльной кривой улице. Не выхватив пистолет. Не потому что не успела, а потому что она приехала спасать, а не убивать. Как разбегаются опомнившиеся люди. Как девчонка, которая станет его, Дениса, мамой, сдерживая стоны, ползет ближе к стене, садится, бинтуется… и сидит, глядя на лужу крови, к которой собираются мухи…

Когда в деревню влетел отряд местных драгун, первое, что попросила почти умершая фельдшер, было: «Не трогайте их. Они просто испугались. Они не виноваты…»

Когда Денис был помладше, он очень хотел как-нибудь найти того гада, который… Но прошло полтора десятилетия. Все там изменилось, и Крым уже давно не вечевая республика, а часть Империи… Денис подрос и понял, что это не будет местью. Это будет просто убийством. Убийством человека, который, наверное, и сам уже сто раз себя наказал…

Когда мама рожала Дениса, она чуть не умерла во второй раз. И… и все.

Когда-то раньше в таких случаях детей брали из специальных организаций – приютов. Но таких уже давно нет.

И у Третьяковых есть один Денис.

Он уже снова спал, думая об этом…

Оказывается, долгая поездка на поезде – вещь довольно скучная.

Всего три дня назад Денис со сдержанным интересом рассматривал локомотив на Южном вокзале Петрограда. Это был не привычный ему паровоз, на каких он не раз ездил, а мощнейший электровоз марки «Россия ЭЛ-1» – обтекаемая машина, позволявшая буксировать сцепку из двадцати пассажирских вагонов со скоростью около ста километров в час без дозаправок или чего-то подобного. Сердцем электровоза был таинственный вихревой генератор – чудесная машина, изобретенная еще до Третьей мировой, фактически вечный двигатель. Производство таких было ограничено нехваткой необходимых материалов, которую испытывала не только Империя, но и вся Земля. Экипаж локомотива – четыре человека в темно-синей с золотом форме гражданского Инженерного корпуса, облокотившись о перила, смотрели сверху на пассажиров и здание вокзала с легким чувством превосходства. Их можно было понять – они соединяли мир там, где еще не протянулись стройные мачты опор струнных дорог Юницкого. А это не везде было возможно пока… Вот и до Семиречья они пока что не дотянулись.

Правда, на этот раз сцепка составляла всего двенадцать вагонов, из них четыре – багажные. Рейс Петроград – Владивосток шел на юг в обход Уральского хребта, через джунгли хребта Голодный, берегом моря Балхаш и дальше насквозь через леса Южной Сибири до конечного пункта. Среди пассажиров большинство составляли такие же, как Третьяковы, командированные на долгие сроки. И вещей они с собой везли немало.