— Поосторожнее, ребята, может, там пираты попрятались!
— Или пиратки — ещё опаснее.
— Петровича вперед пустите, он их своими усищами напугает.
Осторожно, чтобы она не стукнула нас, мы подошли к борту безлюдной шхуны Боцман и один из матросов зацепились за него баграми.
Фальшборт2 был совсем низким, через него ничего не стоило перелезть.
— Поднимаемся? — спросил у секонда боцман.
— Подожди, я ещё разок окликну их для порядка. — И штурман снова дважды крикнул: — Есть кто-нибудь на борту? — сначала по-французски, потом по-английски.
Никто не ответил ему. Только журчала вода за бортом, да ветер трепал о мачту обрывком паруса, словно пощелкивая кнутом.
И тут снова раздался вдруг резкий, истошный визг и совершенно уже отчетливый петушиный крик!
— Ну, нечего время терять. Лезем, — сказал Волошин.
Два матроса ловко подтянулись на руках и взобрались на палубу. Им бросили швартовые концы. Они закрепили их, подали нам руки, и мы один за другим, озираясь по сторонам, влезли на борт шхуны.
— Только ничего не трогать и вообще зря не разгуливать! — подняв руку, приказал Волошин.
Он явно входил во вкус и уже чувствовал себя но меньшей мере Шерлоком Холмсом. Володя Кушнеренко не мешал ему командовать, лишь повторяя распоряжения Волошина, как бы утверждая их.
Некоторое время мы постояли, молча с любопытством озираясь вокруг.
Шхуна была небольшая — чуть меньше двадцати метров в длину по ватерлинии, как потом точно измерили матросы по указаниям дотошного Волошина. На корме возвышалась небольшая надстройка, больше похожая на запущенный дачный сарайчик, чем на рубку.
Палуба грязная, давно не мытая, вся в каких-то подозрительных пятнах. Некоторые из них мне показались засохшей кровью — или это уже разыгралось воображение?
— Да, давненько её не драили, — с невыразимым презрением процедил боцман.
Метрах в трех от того места, где мы стояли, у штирборта3 валялся на палубе топор, и щербатое, с зазубринами лезвие его тоже покрывала местами весьма подозрительная рыжая ржавчина.
А на баке4 стоял на палубе фонарь с закопченным стеклом, похожий на нашу российскую «летучую мышь». Рядом лежал растянутый, словно на нем только что играли, аккордеон; гитара с грязным, когда-то алым бантом, оклеенная фотографиями призывно улыбающихся полуголых красоток, и четырьмя кучками были разложены растрепанные и засаленные карты — одни аккуратной стопкой, другие небрежно, веером.
Вся обстановка на этой чертовой шхуне была такой, что невольно хотелось озираться и говорить шепотом.
Но вдруг, вспугнув таинственность и заставив нас всех вздрогнуть и оглянуться, загремел, словно с неба, усиленный мегафоном голос капитана:
— Штурман! Вы что, заснули? Долго будете стоять как лунатики? Опускайте парус и положите её в дрейф, чтобы она не моталась, как навоз в проруби! И возвращайтесь поскорей, не тяните волынку. Нам ждать некогда.
— Боцман, — спохватился секонд, — спускайте парус. Кого-нибудь поставьте на руль, чтобы шхуна не рыскала.
— Есть спустить парус! — ответил боцман и уже начал выбирать взглядом, кому бы из матросов это поручить, как Волошин остановил его:
— Подождите, товарищи. Надо сначала всё сфотографировать, как оно есть, и подробно записать. Пригодится для следствия.
Мы стали фотографировать мачты и парус с разных точек, причем обнаружили на носу шхуны клетку, в которой томились изголодавшиеся три курицы, петух с поникшим гребнем и жалобно повизгивавшая свинья, отощавшая так, что ребра выпирали из-под кожи.
— Так вот кто визжал, — сказал боцман и покачал головой. — Накормить их надо, а ничего не захватили. И пить они хотят, прямо помирают, смотрите, клювы раскрывают.
— Ничего, пусть ещё немного потерпят, — сказал Волошин. — Закончим осмотр и займемся ими. А пока есть дела поважнее. Диктуйте, Володя, Николаевичу, что считаете важным. И, пожалуйста, поподробнее.
Я подставил секонду микрофон звукового блокнота, и он деловито начал перечислять:
— Значит, так. Шлюпка отсутствует. Поставлен один грот. Парус старый, латаный, местами изодран в клочья...
Закончив осмотр, секонд приказал опустить парус. Один из матросов пошел на шканцы5 и вдруг крикнул:
— Смотрите, что я нашел!
Мы все бросились к нему. И увидели валяющийся на палубе возле рубки то ли большой кинжал, то ли маленький меч с изогнутым лезвием.
— Малайский кинжал — крис, — сказал всезнающий Волошин. — Не трогайте его.
Сергей Сергеевич сфотографировал лежавший на грязной палубе кинжал, потом достал из кармана резиновые лабораторные перчатки, которые, оказывается, предусмотрительно захватил, натянул их на руки и, присев на корточки, тщательно обвел кинжал мелом, чтобы обозначить место, где именно он лежал.
— И на кинжале тоже пятна, похожие на кровь, — удовлетворенно произнес Волошин и, сначала бережно завернув крис в чистую бумагу, спрятал его в пластиковый мешочек.
Потом мы прошли на шканцы. Этот пост управления, где находятся компас и рулевой штурвал, оказался просто невысоким помостом между рубкой и столом, за которым, видимо, все обедали прямо на палубе.
Штурвал был не закреплен и свободно крутился во все стороны, словно им управлял человек-невидимка.
Мы переглянулись. Один из матросов по знаку секонда встал к штурвалу, чтобы шхуна не рыскала.
— Как они тут вахту стоят? Неудобно, — пожаловался матрос. — Стоишь словно в щелке.
Штурвал в самом деле помещался в узеньком закутке между стенкой рубки и столом. Его столешница была, словно лаком, покрыта жирными следами многочисленных трапез и попоек.
Тут же, возле стола, в большом жестяном ящике с леском, черным от копоти и сажи, стоял примус. Ящик служил, видимо, камбузом, где кок готовил пищу. Рядом открытый ящик с мясными консервами. Банок в нем оставалось ещё немало. Почему их не захватили матросы, покидая судно? Или слишком спешили?
Когда спустили паруса и встали за руль, шхуна перестала дергаться в разные стороны и переваливаться на волнах. Мы могли спокойно заняться дальнейшим методичным осмотром суденышка, так загадочно покинутого экипажем.
Мы осмотрели оба трюма — носовой, побольше, доверху набитый мешками с вонючей копрой6, и маленький на корме. В него вел люк возле самой рубки, похожей на курятник. И крышка этого люка была почему-то не закрыта, как полагается, а сдвинута в сторону.
В кормовом люке оказалось несколько мешков с зелеными кофейными зернами и три бочонка. В них, видимо, находился спирт, о чем нетрудно было догадаться по густому аромату, исходившему от одного из бочонков, частично уже опорожненному и плохо закрытому.
Пока Сергей Сергеевич в окружении почтительно притихших матросов фотографировал валявшиеся на палубе аккордеон, гитару и карты, а затем, не сдвигая их с места, тщательно укрывал куском брезента, мы со штурманом решили осмотреть рубку.
Открыли фанерную дверь (в ней зияла большая круглая дырка, и я, разумеется, это отметил) и вошли в узкий коридорчик. По обеим сторонам его располагались крошечные каютки.
Мы заглянули в первую полуоткрытую дверь.
— Ну и вонища тут, — пробормотал секонд. — И темно, как в погребе.
Вдруг в дальнем углу каюты кто-то неприятным, скрипучим, раздраженным голосом выкрикнул что-то на незнакомом языке.
— Кто вы? Где вы? — спросил по-французски штурман, направляя в угол луч фонарика.
Там никого не было. На полу темнела кучка какого-то тряпья.
Тот же голос снова выкрикнул ту же, похоже, фразу на неведомом языке.
Володя повел лучом фонарика повыше — и мы увидели висящую под потолком каюты клетку, а в ней большого попугая с кривым клювом. Его пестрое оперение переливалось в луче фонарика всеми цветами радуги. Попугай, склонив набок голову, с интересом рассматривал нас. Свет фонарика отражался в его глазах, они мерцали словно два кровавых рубина.
