«Мне надо поговорить с Фару. С Фару или с Джейн? С Фару и с Джейн…»

Она не узнавала сама себя.

– Ты слишком проста, ты – ископаемое, – говаривал ей Фару.

Где теперь эта Фанни-ископаемое?

«Да, сначала надо поговорить с Фару. Никаких криков, никаких сцен, просто показать ему, в каком мы оказались положении… в немыслимом же… Мы уже не юные любовники, так что я не собираюсь говорить о физической ревности, которая если и замешана здесь, то лишь самой малой своей толикой…»

Но мысль об этой самой малой толике вызвала в её прихотливой памяти ладный, сочный и здоровый рот Фару и его дышащие ноздри, когда он приникал к ней долгим настойчивым поцелуем. Она порывисто села, зажгла свет и схватила зеркало на столике у изголовья. Лицо женщины неистовой, наложившееся на её нежное личико, наделило её подбородком со складками и оттопыренной нижней губой, которую она тут же поджала. За исключением красивых глаз с застывшим в них упрямством, она показалась себе некрасивой, но выражение неистовства на лице ей понравилось.

«Вот, я ещё могу разозлиться», – подумала она так же, как подумала бы, оказавшись в осаждённом городе: «Ну ничего! Сахару у нас хватит ещё на целых три месяца!»

Она провела рукой по щекам и подбородку, отказываясь от своего сердитого лица, отодвигая его на второй план:

«Если будет вдруг такая необходимость… Никогда ведь не знаешь…»

Фанни успокоилась, ощутив себя в некотором роде в безопасности оттого, что увидела на своём первозданно чистом, готовом к любому перевоплощению лице врождённую свирепость самки. Однако лояльность по отношению к мужу подсказала ей, что на этом следует пока остановиться.

«Потом. Во всяком случае – после премьеры».

Она тихонько погасила лампу, а когда Фару часа в три ночи вернулся домой, стала наблюдать за ним, неподвижно затаившись под копной своих тёмных волос.

Он бесцельно крутился в полумраке, покашливая от утомления и нервного напряжения. Потом с видом человека, потерпевшего поражение, расстался с одеждой. Его широкая спина горбилась, когда он забывал об осанке, и руки как бы тянули за собой плечи. При виде этой телесной скорби его верная союзница былых времён, укрытая чёрной шапкой волос, чуть было не рванулась участливо к нему на помощь с какими-нибудь настоями, с улыбками, словами – со всеми подбадривающими средствами, что были не раз испытаны за минувшие десять лет… Но она сдержала свой порыв, ощутив при этом непривычное страдание, и притворилась спящей.

– Там будем только мы, Фару?

– Ну конечно. Придёт, правда, Селлерье, я не мог отказать ей.

– Почему?

– Она способна оказывать кое-какое влияние – чуть ли не официально – в «Комеди Франсез»… Если…

– Она всюду изображает из себя серого кардинала, – язвительно сказала Джейн.

– Если «Краденый виноград» перейдёт из театра «Жимназ», где он лежит уже три года без движения, во «Франсэ»… Мне желательно иметь Селлерье на своей стороне…

– А! Вот как?.. А кто ещё?

– Эти дамы-закройщицы, эти господа-модельеры… Сапожник… Один агент из Америки, два типа из немецких театров… Фотограф… Несколько человек ещё приведет Сильвестр… И Ван Донген – потому что он пишет портрет Эстер Мериа.

– Ну ладно… – с обидой в голосе сказала Фанни. – Что ж, получается презентация портних. Весь Париж. Надо было предупредить меня об этом. О-о, этот телефон!..

Фару удивлённо посмотрел на жену. Он ещё никогда не видел, чтобы она так нервничала и раздражалась в связи с постановкой новой пьесы. Джейн просидела всё утро у телефона, облокотившись о стол с прижатой к уху трубкой.

– Критик из «Эха провинции» просит у вас один типографский оттиск, – сообщила Джейн.

Фару не соблаговолил ответить. Для него, вдруг безо всякого перехода и подготовки оказавшегося не у дел, время после обеда тянулось медленно и утомительно…

– Почему ты сегодня не пошёл туда?..

Он натянуто улыбнулся.

– Потому что там никто больше во мне не нуждается… Джейн, узнайте, кто это сейчас звонил. Эрнест так глуп… А потом соедините меня с кабинетом Сильвестра… Что с Цветами?.. О красных розах для Эстер позаботились?

– Да, – сказала Джейн.

– А о сигарах для Марсана и бумажнике для Каретта?

– Да, – сказала Джейн.

– А о ложе для Абеля Эрмана? Вы сделали всё необходимое, чтобы…

– Да, – сказала Джейн. – Поменяли на бенуар, который ему больше по душе.

– Что это за бумаги лежат под хрустальным прессом?

– Просьбы о местах, разумеется.

Фару мелочно засуетился.

– Но я их даже не видел! Надо всегда показывать их мне, всегда! Так чего же вы ждёте, почему не показываете их мне?

Джейн протянула ему записки, он оттолкнул их. Фанни молча слушала всё это.

– Что это шумит, дождь? – встрепенувшись, спросил Фару.

– Да, – сказала Джейн. – Но барометр поднимается.

– Который час? – спросила Фанни в наступившей тишине.

– О, Фанни! – поморщился Фару. – Ещё слишком рано. Уже в связи с одним только небезызвестным вам переодеванием Эстер во втором акте у нас сегодня вечером будет на час примерок, криков и истерик… Мы перекусим перед уходом, я полагаю? Если Жан к тому времени не вернётся, я не буду его ждать.

– Жан подойдёт к нам в «Водевиле», – сказала Фанни.

– А где он обедает?

– У себя в комитете!

– У него есть комитет?

– Ему семнадцать лет.

Как и всякий раз, когда Фанни обнаруживала чувство юмора, Фару только поднял брови и воздержался от улыбки.

– Если бы я знала, что будет столько народу, я бы нарядилась. Сильвестр будет в зале?

– Да, – ответил Фару. – И на сцене тоже. И в своём кабинете, и у задника, и в суфлёрской будке.

– Что он говорит о пьесе?

– Не знаю.

– Как? Ты не знаешь?

– Нет! Мы уже не разговариваем друг с другом.

– Но ты мне не рассказывал об этом! А почему?

– Сейчас канун генеральной; репетируем уже сорок дней; он директор, я – автор. Других причин нет.

Он барабанил по стеклу, испещрённому длинными полосами дождя. Плаксиво зевнул:

– Это вовсе не так весело, как думают, – закончить пьесу.

На сцене занавес был поднят, и там шёл вечный спор между машинистами сцены и художником-декоратором. Он длился уже с полчаса и рисковал не кончиться вообще никогда, ибо дородный старший машинист с мелодичным голосом ни тоном, ни лексикой не выходил за рамки учтивости, а художник-декоратор, внешностью похожий на Барреса, войдя в соревновательный азарт, демонстрировал отменную вежливость. Сидевшие в ложе бенуара Джейн и Фанни уже наизусть знали все детали декораций первого акта, примечательных настоящей старинной мебелью, английским столовым серебром и действительно «читаемыми» книгами в переплётах. И поэтому они отодвинулись в глубь ложи, уткнув подбородки в меховые воротники и съёжившись, словно на перроне вокзала. Примерно в половине десятого к ним прошмыгнул Жан Фару, спросил озабоченно: «Ещё не началось?» и получил в ответ лишь неопределённые жесты. Прервав диалог, художник-декоратор повернулся к залу и обратился к чёрной пустоте, к вздымающимся параллельными волнами чехлам.

– Господин Сильвестр в зале?

Через какое-то время, показавшееся слишком долгим, последовал ответ невидимого серафима-тенора, парящего где-то высоко:

– Еще не подошёл…

По куполу равномерно барабанил дождь.

– Что это тут происходит? – спросил Жан.

– Все ждут! – ответила Джейн. – А-а, вот и Фару!

На сцене он казался ещё крупнее. Он обменялся несколькими словами с невозмутимым декоратором, отвёл в сторону главного машиниста, похожего на шар в своих свободных одеждах, который вышел и привёл с собой двух тощих машинистов. Их усилиями голубой диван с китайским столиком исчезли, а вместо них появились министерский письменный стол и два стула. Тогда декоратор откинул со лба свою барресовскую прядь, надел на голову берет и покинул подмостки. Фару выловил из огромной корзины, предоставленной ему реквизитором, небольшие настенные часы в стиле Людовика XIV, японскую вазу, похожий на серебряный настольный подсвечник и сафьяновый бювар. Он расставил эти безделушки по местам, взъерошил в вазе искусственные розы. Он отступал назад, чтобы судить о результате, менял положение кресел, подправлял равновесие с помощью какого-нибудь цветка. Фанни следила за этим легкомысленным занятием без всякой симпатии, как смотрела бы на Фару, изготовляющего дамские шляпки или вышивающего тамбурным швом. Джейн дотронулась до её руки.